Или побежим по другой цепочке: чем выше скорость письма, тем замедленнее время. V=S/t. S — Constanta (24 главы). И тщетны периферийные призывы не «терять драгоценное время, и без того уже все светом потерянное» («Б», II, 7, (II)). S — расстояние текста, цепочка слов, сжатая в прямоугольник станиц = площадь текста (квадратные сантиметры). Но с каждым шагом письмо ускоряется (и здесь уже должны выплыть непонятные никому квадратные секунды): «Жаль, что надо вести рассказ быстрее и некогда описывать» («Б», II, 3 (I)). «Малейшее промедление бросало его в трепет» («Б», II, 3, (II)). «…я даю activite devorante» («Б», II, 4, (III)). Все начинают «двигаться», «бросаться мечтать». Даже Степан Трофимович «двинулся с двадцатипятилетнего места и вдруг поехал, куда — не знаю, но… поехал» («Б», II, 10, (III)).С увеличением ускорения увеличивается сила — и давление на меня уже не зависит ни от времени, ни от пространства (площади текста). Я опять должен быть раздавлен. «Степан Трофимович правду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сказал» («Б», I, 4, (III)).
4. Он лишает меня координат.Здесь не пахнет ни структурой, ни гомогенностью — это не бензольное кольцо Тургенева или кристаллическая решетка Толстого, состроенные осознанно и пропорционально по тщательно составленной формуле или тысячу раз проверенному рецепту. «Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного» («Б», II, 1, (VI)). В тексте наличествуют только намеки на существование некоторых векторов: поиск морального центра (стремление к Богу. см. 2), идеологические метания, самоопределение личности (проблема «инаковости/одинаковости»). Магистральный вектор личности в тексте — преувеличение своей значимости/значительности до искренних убеждений в своей знаковости. Маски прирастают к персонажам (кукла начинает играть сама). Степан Трофимович упивается ролью страдальца за правду и чуть ли не государственного преступника, доигрываясь до фобии быть выпоротым. Игнат Лебядкин страдает манией человека чести и благородного рыцаря, незаслуженно обиженного природой, богом, обществом и вообще всем, что способно обидеть. Петруша Верховенский верит в свою избранность до «убийственной» параноидальности. Варвара Петровна давит себя весом в обществе. Кармазинов нацепляет лавровый венец литературного гения. Шигалеву не хватает только точки опоры, чтобы перевернуть мир. И всех их гнетет всего лишь одно физическое состояние — общественная невесомость. В этом же графике и другие жители текстового пространства, только они сознательно обитают в «отрицательных абсциссах». Шатов, Кириллов, Даша, часто скатывающийся сюда вездесущий Лебядкин, даже Федька Каторжный умышленно преуменьшают свой вес, обходят луч прожектора, которым автор произвольно помечает здесь-и-сейчашний центр. Достоевский идеально балансирует, создавая закон пропорциональности на основе сохранения внутреннего осознания индивидуальной значимости. Если одна
