Хули сидишь? — пинок от Вадика пришелся в плечо, и ладонь обожгло об асфальт.
«ОНТОЧНОМЕНЯВИДЕЛЭТОВАМНЕДВАПОЛИТРЕИЭКСКУРСИЯВКАРАБИХУСВОДЯРОЙВАВТОБУСЕБЛЕВАТЬХОЧЕТСЯПОЛНЫЙСУДЬБЕЦ!!!»
Он м-м-меня з-з-нает…
Че?! Зеленый, дуй сюда! Голимое палево! Ты охренел, бля, булыжником? Весь в кровище будешь!!! Дай арматурину!!! Живучий пидор!!!
Виталик отползал по траве, пачкая штаны своими слезами. «Не надо, не надо, не надо… Суки». Забравшись под брюхо разбитого «Запорожца», он закрыл голову курткой. Завтра литература. «Всем привет! Прозоров, шире улыбнись — радость не влезет!». И за секунду до отключки из лопнувшего нарыва сознания потекло, заливая куцые страшики и кукольные агрессии, хлынуло без надежды на спасение, растекаясь по многоточиям и вымывая кусочки истины — «а Саныч бы никогда не выдал!!!!!!»
Иришка нарезала салат, откупорила бутылку водки, включила хоккей и со скуки открыла валявшуюся на кровати тетрадь. «Артюр Рембо… Бешеные пассажи не превозмогшего плоть духа. Короткая атака, предполагающая незамедлительную усталость, головокружительный прыжок, яростный и непрофессиональный — как все это обыденно, привычно, мы даже не встаем с мест, хотя и снисходительно приподымаем шляпу. «Отвыкла женщина быть куртизанкой даже!» Бой начинается с пощечины? Из-под маски, мерзко и незаслуженно называемой ненавистью, проглядывает игрок, ошеломленный и неудовлетворенный — ему удалось раздразнить мир, и мир ему это не простит. Для мира это — удар ниже пояса. Поздно — Рембо уже поэт. Слабо вам, имиждмейкеры! Угадайте: худощавый бродяга или аденский торгаш? Мир не найдет его, чтобы отомстить, его текст — это автоместь; зачем дергать мир за усы, зная, что он равен тебе? «И вы услышите шагов их мерзкий шорох, удары лысин о дверные косяки». Вот она выползает к вам эта мерзость, это уродство, это вы ползете к самим себе, выгрызая себе глаза. Грязь мира — без этого нелепа красота. Выросшее в нектаре и ушедшее в грязь — сентиментальность. Вышедшее из грязи и победившее — поэзия. Хотя «лучше всего напиться в стельку и умереть на берегу».
Первая стопка прошла нормально.
«Здесь есть Пупсик. 22—78—04», — маркером на сером железе ларька эта надпись, по крайней мере во второй ее части, казалась шуткой или блефом. Тоше не спалось, и это питие пива в три часа ночи в компании с мигающим фонарем и на глазах затухающей теткой, зарешеченной внутри торговой будки, не то чтобы развлекало его, но придавало хоть какой-нибудь смысл передвигающемуся набору костей и мышц, еще вчера работавшему продавцом-консультантом в небольшой компьютерной шарашке. Набить директору морду хотел каждый, но именно он, никогда не понимавший, почему люди постоянно врут (чертов искусственный мир — мир присохших масочек и выдавленных улыбочек!), именно он вчера перекинул эту толстую тушу через два бухгалтерских стола и вдавил ошеломленный носик под завязку заполненным регистратором. Все было правильно. До омерзения. Разом огромными ржавыми ножницами по всему, что составляло тошину жизнь — работе, девчонкам (в какое место он им нужен без денег — всю жизнь игрался с «присосками»), друзьям (да и не было у него настоящих друзей). Этот жирный ублюдок уже подал заяву. Менты в поиске. Прятаться глупо — Тоша никогда не унижал себя прятками, предпочитая футбол или обычную драку на пустыре. Пусть ищут. Сейчас ему было все равно. Вот только крепчающий мороз добавлял дискомфорта потерянному романтику — чем циничнее его заставляла быть жизнь, тем романтичнее он на нее реагировал. Этот закономерный парадокс уже нормально угнездился в его подкорке и Тоша не пытался с ним бороться. Зубы начинали выстукивать по горлышку бутылки полуджазовые синкопы, домой дорога была заказана, тетка в ларьке скорей впустила бы туда Годзиллу, но только не его, полчаса назад пославшего ее в сексуальном направлении за отсутствие «Ярпива». Скрюченными пальцами он выковырял мобильник из внутреннего кармана и срисовал со стенки ларька шесть цифр. На удивление не сонный голос ответил: «На связи!». «Пупсик, это Тоша!» — он сразу решил брать судьбу за яйца. Безнадега любого сделает циником — этот закон Тоша стал познавать на себе. «Привет тебе, братик. Проблемочки?» — голос был грубоватый и немного прокуренный. «Проблемищи!» — он не стал кривить душой и подлизываться, хотя действительно умел это — все девчонки в офисе таяли от умиления и мечтали хоть разочек залезть под кусочек тошиного одеяла. «К тебе можно?» — его врожденная благовоспитанность протестовала против таких вывертов сознания, но голос был уверен и до беспредельности нагл. Руки тряслись от холода, и телефонная трубка истерично била по тошиному уху. Отказа бы он не стерпел, хотя что делать в этом случае он не предполагал. Но отказа и не последовало. «Ты стоишь у моего дома, второй этаж, четвертая квартира», — Тоша был уверен, что сам господь бог говорит этим прокуренным голосом. «Дверь не закрыта», — вдогонку улепетывающему сознанию. Тетке в ларьке еще раз пришлось открывать свою створку и недовольными толстыми ручищами обменивать его стольник на три полторашки «Жигулевского». Нет, эта Пупсик не из тех, кто называет нестояк эректильной дисфункцией. Загаженный подъезд, шприцы на подоконнике и философский рисунок на стене: пульсирующая кардиограмма с подписью «я в норме», переходящая в сплошную линию «меня нет» и далее весело скачущий график «я снова жив!!!». Он толкнул дверь с наклеенной бумажной «четверкой» и через мышеловку коридора выдавился в уютно обставленную норку. Она сидела на вертящейся табуретке перед закрытым старинным пианино, на крышке которого валялась пачка сигарет и «Основы общей химии». Тоша бесцеремонно взял со стола два мутных стакана и осторожненько влил туда пиво. Она скинула учебник на кровать вместе с сигаретами, открыла крышку инструмента и поставила стакан на басы. Он сел на пол и с бульканьем втянул пиво в себя. Пупсик пила маленькими глоточками, сопровождая каждый тихим несложным аккордом. Стаканы молча наполнялись и пустели, музыка нарастала, сгущалась и на коде резко оборвалась одновременно с брошенным об пол стаканом. Это было хорошо отрепетированное зарифмованное «ля», заставившее Тошу вздрогнуть. Он встал и положил руки ей на плечи. «Что это было?». «Не знаю. Я не умею помнить. Наверное, мне было хорошо». Тоша наклонился, поцеловал ее, запустив руки под легкую рубашку. Но внезапное внутреннее «зачем» отдернуло руки от набрякших сосков. Его ударило временем — страх что-то упустить, недожить, подменивая необходимость желанием. Первый раз смирительной рубашкой отыграла внезапно вспыхнувшая мудрость. Со всей дури Тоша несколько раз выбил это нелепое «ля», пока палец не прилип к запавшей клавише. Отошел и сел на «общую химию». «Мы будем жить вместе?». «Нет, я сейчас уезжаю. Возьми ключ. Кто-то всегда должен быть на посту…» «Ты вернешься?» «Тебя уже не будет. Не забудь сдать пост». Она встала и, накинув куртку, взяла стакан. «В жизни нужно уметь всего две вещи: вовремя протянуть руку и вовремя дать по рукам». Тоша сломал «полторашку» и, как настоящий постовой, поплелся за пивом. Тетка не узнала его, но все было точно так же, как и пару часов назад, кроме… Он долго смотрел на черную вязь, ставшую его судьбой: «Здесь есть Тоша. 22—78—04».
