Поистине, слишком рано умер тот иудей,
которого чтят проповедники медленной смерти;
и для многих стало с тех пор роковым,
что он умер слишком рано.
Ф. Ницше
«Так говорил Заратустра»
Во что бы то ни стало, мне нужно было проснуться. Я уместил в эту ночь всю долгую жизнь Казановы, всю ересь Иосифа Бальзамо и рассвет застал меня в мундире Наполеона. Положив руку на Библию, на сердце, на все, что угодно, я был доволен собой, несмотря на неожиданно пришедшее утро, на эти пятна на простыне и на разбитую тарелку, стоявшую у кровати. Только гадкое ощущение во рту да тяжелая голова мешали мне гордиться и наслаждаться. С трудом встав, я добрел до ванной и подобострастно заглянул в зеркало. Это зеркало, купленное в прошлом году в антикварной лавке опять не соврало мне. Почему оно все время изображает меня таким безобразным? Пошлая рожа, зажатая облезшей позолотой оправы… Вообще-то я нравился девушкам, да и нравлюсь до сих пор, хотя что они находят в моих бледно-синих щеках со следами многочисленных порезов, я так и не понял, но если честно, это всегда меня мало интересовало. Я открыл холодную воду и попытался понять, почему именно сегодня я так доволен собой. Никакие путные мысли в голову не лезли, я передумал, закрыл кран и поплелся на кухню, напевая нечто среднее между Вивальди и «Цеппелинами». Сварив себе кофе и проглотив парочку бутербродов, я наконец-то почувствовал себя более-менее устойчиво и снял телефонную трубку.
Сонный голос на том конце провода после моего «привет!» вдруг сорвался на плач. Мне ничего не оставалось делать, как терпеливо выжидать. Я сел в кресло, закурил и, между прочим, обнаружил, что эта сигарета у меня последняя. «Черт!» — я выругался прямо в трубку и всхлипывания внезапно прекратились.
«Тебе не понять этого…»
«Чего?» — удивление мое было настолько велико, что я забыл потушить спичку и, когда обжег пальцы, выругался вторично.
«Вот видишь…»
«Ты можешь говорить яснее?»
«Тебе не понять, как это больно — не бояться смерти».
Я задумчиво стряхнул пепел прямо на ковер, но вовремя сдержал свои эмоции. То, что я услышал, воскресило во мне самоубийственную юность, попытки философствований и отрицаний. Я вспомнил тетрадь, куда заносил свои мрачные размышления о жизни. Даже сейчас, когда я изредка перелистываю ее, мне кажется, что многие из них следовало опубликовать, чтобы эти ублюдки, пишущие каждый день по поэме или слагающие либретто мыльных опер хоть на миг перестали скрипеть перьями — это было бы самое полезное дело из всех, которые я когда-либо делал.
