Это самоутешение, самоотрешение — псевдопанацея, её уместнее назвать уринотерапией, «лечение собственными умственными шлаками».
Как-то Гера рассказывал мне о «чёрных курильщиках».
Сера, окисляющаяся на дне океана, не может возгореться, как следует и дымит, дымит.
Там никогда не появиться огню — давит мир.
А ведь мне всегда казалось, что у огня только один выбор: либо полыхать, либо подыхать.
Чёрный курильщик — похмельный огонь, бесконечный мартиролог угоревших и вдохновлённых.
Лежу, окисляюсь…
Курю.
***
Итак, Итака… Я дома. Вечно господь Бог суёт свой волосатый нос в моё безделье. С похмелья в мою гениальность врывается твердь /«твердо»/, и я не нахожу себе места. Пустота заполняется «хотением». Но ведь совершенно не этично упрекать Робинзона за мастурбацию /а Пятница?/.
Зачем я пишу? Жадность доводит человека до того, что, начиная с детской игры в «бутылочку», он всё равно когда-нибудь захочет сыграть в ящик. А не пишущему человеку страшно умирать. Для человека текста в этой смерти всё поправимо. Во имя текста мне приходится занимать у жизни под будущую смерть, как приходится занимать у друзей под будущее банкротство. В отличие от жизни текст не может быть перенасыщен, ибо существует бесконечная многоуровневость каждого знака. Своей дурацкой игрой я всем порядком поднадоел, от эгоанархий и шизорелятивистских языковых перверсий мне необходимо изредка поворачивать к тому, что кем-то обозвано «Тропиком Рыб». Снятие напряжения через/сквозь сопряжение с источником текста.
Зачем? Чьи-то припорошённые глаза, заторможенные от холода, и губы, прилипшие к кортасаровско-сартровскому «Голуазу» — чем-то похоже на меня — не хватает только заледеневших очков и прозрачных капелек на усах — спермо-сопливые кристаллики — соблазн для похотливых движений языком. Куда? Плохо зашнурованные ботинки, скользящие по солёному песку — походка бабуина на тощих стебельках, поросших мелкими волосами, что удачно скрывается под измочаленными (опять спал не раздеваясь!) джинсами тёрто-чёрного цвета. Какого чёрта? Бутылка пива с надколотым горлышком — тщетное лекарство для поворачивающейся отдельно от глаз головы, охрипшего горла и бестемпературно содрогающегося тельца. Некуда. Незачем. Просто так? Заледенели усы, и из кармана на нос прыгнула деформированная оправа с линзами, похожими на дактилоскопическую картинку. Уже горячо. Где-то рядом я. «Двойка», «трёшка» — перейти улицу страшно. Стереомир движется прямо на тебя, все смотрят на тебя — антропоцентрическая перспектива мира. Все знают, где ты вчера был и то, что ты с утра не был в душе. Но есть императив движения, пока в кармане (левом нагрудном) звенит или шуршит некая мелочь (ещё оставшаяся или уже занятая) — туда, где пенятся остатки «золотого» века. Я — декадент от Ренессанса — рывком преодолеваю два перекрёстка — всё, я спасён. Теперь от меня уже ничего не зависит, и дионис капля за каплей начинает теснить аполлона. Глаза открываются, грязный носовой платок не оставляет на линзах ни единого шанса идентификаторам, бармен жмёт руку, «Голуаз» превращается в «Приму» — всё, я здесь целиком и полностью.
