Пять дней Вьюха, Берест, крепкие старики и старухи, полуслепые от слез, рубили и таскали из лесу сушняк для крады. Предстояло похоронить два десятка тел. Родичи из Доброгощи и Здоровичей прислали несколько мужиков на помощь, но большинство боялось далеко отходить от своих домов – а вдруг снова русы?
Несколько дней над Малином висел душный дым погребальных костров с привкусом горелой плоти. С покойными приходилось класть лишь кое-что из самой старой одежды – порой лишь рукавичку и пустой горшок. Угостить их на прощание стало нечем. Русы увели всю скотину, выбрали все заготовленные припасы. Уцелевшим смотрела в глаза голодная зима, и ясно было, что к весне малинцы заметно поубавятся в числе. Остались самые слабые, и не было больше молодых и сильных, чтобы позаботиться о них. Из молодых мужчин спасся один Вьюха. С дружиной из нескольких стариков и двух десятков уверенных старух ему предстояло бороться за то, чтобы род малинцев хоть когда-нибудь мог возродиться. Хорошо хоть, часть сирот родичи из других весей разобрали к себе. Огневку взял брат матери из Истомичей. Бересту жаль было расставаться с последним родным человечком, но там отроча не умрет с голоду.
Каждый вечер Берест, Вьюха и те из стариков, что посильнее, к темноте приходили на жальник и разводили костры на свежих холмиках земли. В первые дни после погребения ушедшим слишком страшно на том свете – живые должны сидеть с ними, греть огнем мерзнущие души. Бывает, сидят по три ночи, но когда смерть была особо страшной – и по семь или девять ночей. Сторожа собирались у одного костра, чтобы самим не было так жутко, но говорили мало. Не находилось утешающих речей, а толковать о своем горе уже не было сил.
– Я вчера ночью змейку видел огненную, – шептал Межак, – вон там, на могилке. Смотрю, она извивается, тоненькая такая. Вверх из земли лезла. Побыла и пропала…
Сидеть полагается до первого петушиного крика, но всех петухов русы выловили. Прикидывали, глядя на небо, когда кончается ночь, и брели домой. Недолго поспать, и опять за работу.
На десятое утро, в последний раз поклонившись родовой могиле, Берест вновь оседлал Ладовекову лошадь и пустился в путь. Даже оглядываться не тянуло. Тот день – или скорее то утро на переправе – будто отрезало, отрубило всю его прежнюю жизнь, привычки, мысли о будущем. Все это определял род – но рода больше не было. Он остался один, и единственное, что связывало его с прежним Берестом, – это обязанность мести. Для нее чуры оставили его среди живых, и только о ней ему и приходилось заботиться.
