– Дурное дело – полагаться на слова мертвеца, который к тому же предал своего господина, – Етон прищурился. – Как я могу ему верить, если знатные люди, куда более достойные, обещали мне дружбу?
– Или ты мне не веришь?
– Чем ты можешь подтвердить свои слова?
– К присяге пойду, от сырой земли-матери съем, и пусть земля подо мной треснет, пусть Перун меня молнией убьет, если лгу!
Етон не смотрел на Красилу, размышляя. Сделка представлялась вполне возможной. Но Сигге, поссорившись с наследниками своего покойного господина, мог и оболгать их. Мог солгать и Володислав, пытаясь перетянуть плеснецкого князя на свою сторону. Красила, может, и не лжет, но откуда ему в точности знать такое сложное дело, к которому он сам не имел касательства?
– Я сам разберу, где здесь истина, – решил наконец Етон. – А ты и твои люди покуда здесь побудете.
– Доколе? Меня князь ждет назад.
– Подождет. Если ты правду сказал, то зимой приедут люди Свенельда и люди от Генриха. И уж тогда выяснится дело: проведаю я, что за товар у них при себе и охочи ли они мне мое законное мыто платить.
Чего Етон не ожидал, так это того, что от «Свенельдовых людей» приедет родной старший сын покойного владыки Деревов. Тот, что семь лет назад стоял перед его престолом как посол от киевского князя Ингоря. От удивления Етон даже не сразу вспомнил про горностаев и мечи. А когда вспомнил, то даже охнул: приезд Мистины, пожалуй, подтвержал рассказ Красилы.
Все сказанное Мистиной звучало весьма убедительно. Но Етон был бы недостоин мудрости своих лет, если бы до сих пор верил людям на слово. Особенно тем, кто, как сам он знал, в ловкой, искусной игре – как словами, так и мечом – не знают себе равных.
* * *
Лют, как и было уговорено, к Етону в гридницу не пошел. Мистину сопровождали только Альв и телохранители, а остальные могли отсыпаться с дороги или идти бродить по городу, если была охота. Но Мистина приказал, чтобы не менее двух десятков всегда оставалось на месте и не спускало глаз с драгоценных мешков. Приехав не по торговым делам, русы не просили выделить им клеть для товаров, и Анундовы мешки сложили в углу гостевого дома, среди припасов и седел, лишь прикрыли дерюгой, чтобы красная нить и печати не бросались в глаза. Уж Етон, а тем более его мытники, узнали бы печать Анунда конунга, не раз ими виденную, а после этого догадаться о содержимом мешков не составило бы труда.
«Береги личико, моя деточка!» – насмешливо сказал Мистина Люту, перед тем как пойти в гридницу, и даже слегка толкнул его ладонью в грудь, будто припечатывая к стене. Но Лют не обиделся, а, напротив, расплылся в улыбке. Это напомнило ему давние годы, когда он был мальцом, а старший брат, уже тогда взрослый мужчина, поднимал его на одной руке и подбрасывал чуть ли не в небо. Мать тогда была еще жива – бегала вокруг, испуганно охая, но не смела отнять свое вопящее чадо у старшего хозяйского сына. Она умерла, когда Люту было десять, и он довольно смутно помнил ее лицо. Теперь понимал, что мать была совсем молода и весьма миловидна – неудивительно, что воевода выделил ее из толпы челяди и приблизил. На ее беду в ту же пору появилась другая полонянка – уличанка Владива, рослая, чернобровая, пышнотелая. Ее дочь Валка – иначе Соколина – родилась в один год с Лютом, а Милянка, его мать, оказалась забыта господином…
