Когда шофер починил мотор и пришел за детьми, они кинулись ко мне, упрашивая оставить их в палатке. Видно, давно не видели ни тепла, ни ласки.
Мне и самой хотелось оставить их у себя — хотя бы на полдня! Но разве могла я это сделать? На койках метались раненые, в любую минуту мог начаться вражеский обстрел или налет. А дети держатся за меня, не отпускают. И никакие уговоры не помогли. Пришлось вместе с ними залезть в кузов: укрыть их, как цыплят, своим полушубком. Так и ехала в кузове до Кобоны. В дороге запомнилось, как ветер сорвал со снежной бабы зажженный фонарь и погнал его к Шлиссельбургу — огоньком моей ненависти к фашистам.
С Днем 8 Марта меня поздравил также Коля Мамочкин — юнга, которого я выхаживала накануне Нового года. Его принесли в палатку моряки-зенитчики. Колю ранило на льду во время бомбежки, да вдобавок еще и утянуло в воронку. Он был в тяжелом состоянии. У него одновременно началось воспаление среднего уха и воспаление легких. А потом наступило общее заражение крови.
Коля бредил, звал к себе мать, когда к палатке подъехала санитарная машина. Она должна была забрать раненых на берег.
— Безнадежен! — сказал про него врач. Я упросила оставить Мамочкина у себя.
— Только не уходите от меня! — просил юнга в минуты просветления. Санитары мои плакали, глядя на его страдания, но ничем помочь не могли. Все мы так хотели, чтобы он выжил!
Я делала инъекции спирта, лечила его красным стрептоцидом. Ни один врач не поверит, что этим можно остановить заражение крови.
И вдруг свершилось чудо: Коля Мамочкин стал поправляться. Мы это поняли, когда он вдруг спросил: «Какое сегодня число?» — «31 декабря», — ответила я. Наш пациент заулыбался: «Завтра мой день рождения!» Он родился как раз на Новый год. В палатке у 9-го километра ему исполнилось 18 лет.
Я подарила Коле две игрушки с новогодней елки — повара и собачку. Он радовался им, как ребенок. А Иван Чекушкин подсмеивался над ним: «Теперь, юнга, вас стало трое на одной койке: ты, повар и собака! Но обед ты все равно будешь получать на одного!»
Юнга в ответ дразнил его: «Караул! Щеки нос задавили!» Он подшучивал над Иваном, показывая, какое у него скуластое лицо.
Мамочкин плакал, расставаясь с нами. Обещал мне писать отовсюду. И вот я получила от него письмо:
«…Помните, какое было первое утро нового, 1942 года! За окном тихо-тихо. Не слышно ни одного выстрела — ни с нашей, ни с их стороны! Словно никогда и не было войны».
