Поздно вечером они ужинали в ресторане на крыше. Отсюда открывался удивительно впечатляющий вид на огромный — с прочерками освещённых электрическими огнями узких улиц–ущелий — Нью—Йорк, на светлый луч Гудзона с купающемся в нём серпом новолуния…
Павильоны по краям и внутри каре открытого ресторана светились загадочно, напоминая чем–то своих собратьев в далёком теперь и уже совершенно не реальном Киото… Свет их отбрасывал причудливые тени на купы мелколистных экзотических кустарников живой изгороди… И снова напоминание о Киото — о парках его, укутанных шлейфом гор в голубом тепле лунного света… Снизу, из предъисподни окружающих здание улиц Сити, — усиливаемые раструбами теснившихся рядом зданий, — доносились, чуть слышные, заглушенные живыми ограждениями гигантской веранды ресторана, не ясные шумы толп, слонявшихся по тротуарам, мягкое цоканье копыт лошадей, даже шуршание шин конных экипажей и тихий рокот (и гудки) уже заполнявших город автомобилей…
И всё же здесь, над городом, на страшной высоте, стояла благоговейная тишина предгорий. Только хлопали, шелестели на ветру с залива флаги на мачтах башенок и павильонов, на толстых штоках, воткнутых в центры огромных и пышных цветочных клумб… И трепетали звёздно светлячки–свечи в торшерах и канделябрах на столиках и у длинных диванов–скамей, напоминая чем–то видимый когда то новогодний Париж–призрак, никогда наяву не существовавший, приснившийся, привидевшийся когда–то, неизвестно когда, неизвестно зачем…
И, — тоже привидевшиеся, будто прилетевшие из каких–то далёких и, видно, фантастических снов, — приходили с Гудзона глухие отзвуки пароходных гудков, корабельных сирен, склянок на судах, спящих у входа в порт… Еле улавливаемые, убегающие, будто случайно прилетевшие из лесных чащоб Род—Айленда — тянулись, парили над верандой ресторана, видимые и осязаемые, как во сне…
… — Фанни, детка… — Бабушка Розалия давно уже держала руку свою на руке Стаси Фанни… — Фанни, милая девочка… — Бабушка Анна Роза страшилась нарушить, разбудить удивительно тревожное состояние Стаси Фанни, похожее на не прекращавшийся сон, верно, необходимый ей, чтобы наконец сбросить с себя кошмар впитавшейся в неё войны. Успокоиться чуть после череды трагических потерь недавних лет. Потерь кровоточащих, мучительных, ничем не излечиваемых… Но сантиментов не признающая, прямая, бесстрашная, в чём то очень жесткая — жестокая даже — Бабушка Розалия наносила любимой внучке ещё один удар:
