— Невский проспект обладает разительным свойством: он состоит из пространства для циркуляции публики; нумерованные дома ограничивают его; нумерация идет в порядке домов — и поиски нужного дома весьма облегчаются. Невский проспект, как и всякий проспект, есть публичный проспект…
— Вы хотели сказать — проспект Двадцать пятого октября? — вежливо поправил его Серый.
— На время — десять, на ночь — двадцать пять! — жестко ответил монах. — И меньше ни с кого не брать!
— Понял — это из Упанишад, — догадался Серый, — люблю Стругацких.
— Очнись, сука, — ласково сказал мужик, лежащий на столе для пыток.
* * *
«Где стол был яств, там гроб стоит…»
Г. Державин. «На смерть князя Мещерского»
— Очнись, сука!
Серый открыл глаза. Перед ним дергалось в разные стороны перекошенное лицо Димона. Через пару секунд он сообразил, что это Димон трясет его голову, пытаясь привести в чувство. Тряска прекратилась и Серый сумел сфокусировать зрачки на одной точке. Сознание быстро возвращалось, но состояние безотчетной радости с той же скоростью покидало его. «Зачем нужно было меня будить?» — с досадой подумал он. Настроение катастрофически портилось.
— Жрать охота. Где тут кильки с яйцом были? — вспомнил он.
— Какие кильки! — заорал Димон. — Оглядись!
Серый обвел помещение глазами. Голые стены противного зеленого цвета, на потолке неприятно мигает лампа дневного света, забрызганная известкой, пол покрыт драным линолеумом «под паркет», деревянный барьер и исцарапанное оргстекло почти до потолка. Опустив голову, он увидел, что сидит на деревянной скамейке без спинки. Все это очень напоминало школьную раздевалку в физкультурном зале. Только пахло здесь не потом и резиновой обувью, а рвотой и мочой. Безумно ломило затылок. Стащив с головы шапку, он с удивлением увидел у себя в руке розовый берет Евтушенкова. Стало безумно жаль любимой шапки-петушка, за которую отвалил десятку со стипендии.
— Где это мы, Димон?
— Где, где… В двадцать седьмом!
Двадцать седьмое отделение милиции в переулке Крылова было хорошо известно в среде обитателей «казани» и «микроклимата». Здесь можно было оказаться за серьгу в мужском ухе, «пацифик» на холщовой сумке или значок «Make love not war!» на грязной кофте. На рабочих окраинах этих проблем не возникало — суровые парни в искусственных шубах сами «регулировали популяцию» и выделяться там из серо-черной толпы было небезопасно. Но Невский был зоной полусвободы, здесь были рестораны и яркие витрины, бесконтрольно бродили иностранцы и всякие непонятные личности с богемным прищуром. Рабочий паренек из Купчино тут чувствовал себя неуютно, как пресноводный карась, случайно угодивший в пеструю круговерть кораллового рифа — хотелось побыстрее вернуться в привычный и уютный мир бетонных коробок и пивных ларьков. Так что в центре Ленинграда борьбой с неформальными проявлениями на Невском приходилось заниматься не общественности, а милиции. Тучный силуэт майора Полищука из переулка Крылова был хорошо известен обитателям Невского. Его угощали дорогими сигаретами фарцовщики и как огня боялись «хиппи волосатые» и панки.
