* * *
…С Ниной Оттовной через пятьдесят лет будем мы гостями старого Эйшио в токийском его дворце у Китаномару—Коен. Дни и ночи летели стремительно.
И однажды старик, взглянув на портрет Соошио–сына, когда–то мною рисованный огрызком химического карандаша на серой, из–под зарядов аммонита, «бумаге» по самодельной строганной доске, а теперь одетый в тяжелую кованную серебряную раму, и висящий — в стекле — над самурайскими его мечами, — произнесёт еле слышно: — Вот он… мальчик мой… — Присядет–сползёт, — тяжко, сломавшись, — на татами… И заплачет… Тоже неслышно почти. Закрытые глаза его сухи. Только плечи подрагивают…
И, — будто всё это не явь, а сон, видение, — вспоминаю фильмы о нём.
Полный генерал Императорской Армии, идёт устало, прихрамывая. Идёт рядом с его запылённым, в грязи тонущим гусеницами, командирским танком. На нём проломился он сквозь горы трупов несчастных китайцев. И разрубив пополам огромную их страну, по дороге к вот уже совсем близкой Индии — великой цели великого похода — ворвался 7 марта 1942 года в Рангун, столицу Бирмы…
И тут–то, на центральной площади города, у муниципального дворца, поднял его над завоеванной им землею взрыв… Тогда, в полевом госпитале у предместья бирманской столицы, очнувшись уже на операционном столе, генерал Эйшио с. н.и. Ивасаки Кобаяси не плакал. Как не плакал никогда. В младенчестве только, быть может. Но то — от обиды, как все дети. А теперь заплакал перед чужаком…
Внезапно, после долгого молчания, он спросил требовательно:
— Почему с вами не приехала ваша Нина? —
Вопрос застал врасплох. Но я ответил: — Она сама решила не ехать. Не с кем было оставлять трёх наших маленьких внуков. Родители их довольно благополучно вживаются в новую для них жизнь. Нужно заниматься языком, совершенно им не знакомым. И работа. Без языка пока, естественно. И не по их специальности. Это отнимает всё время. И Нина заменяет внукам родителей. Она у нас теперь няня. Экономка. Хозяйка. Ну и бабушка. Любимая и незаменимая. Иммиграция — дело ведь не простое… Словом, Нина и в Иерусалиме Нина. Она человек долга. На таких держится мир…
— …Почему Вы допустили, что она не приехала?… — Это он уже сердится, полагая, что раскрыл причину отсутствия её в доме.
Ещё спросил: — Почему ваши друзья оказали сыну и его товарищу услугу, грозившую им тюрьмой? Или даже смертью? В то время их действия граничили с подвигом — да это и был подвиг!
— О подвиге говорить не стоит. — Отвечал я. — Требование собственной совести — если она у человека есть — субстанция, в понятия геройства не вписывающаяся. Обычное поведение в своё время переживших собственную свою, и близких, трагедию. Конечно, солидарность с теми, кто противостоял бесчеловечному большевизму. А Ваш сын и его товарищ ещё и воевали с ним самим фактом побега. Ведь тогда в СССР побег квалифицировался законом и наказывался как «контрреволюционный саботаж»! Как тягчайшее политическое преступление. Своим этим действием — побегом — они открыто осудили ненавистный и им, иностранцам, тоже «порядок». Но ведь и мы все его ещё больше ненавидели — «порядок» этот, сломавший наши жизни, разбросавший сперва всех по ГУЛАГу, а потом загнавший нас в ссылку. И противодействие этому режиму, — спасение и сокрытие беглецов, в нашем случае, — тоже акт сопротивления ему. А это было нашим первейшим и естественным долгом перед памятью погубленных режимом миллионов россиян. И не россиян тоже…
