Из привезенных живыми нашим эшелоном в Красноярск 1016 ссыльных — это из более–то двух тысяч(!), увезенных им с Украины — для этапа на север отобралось 822. Остальных увели и унесли куда–то. Но и без них возле зданий, у рельсов и по тёмным закоулкам станции валялись сотни умирающих. Или уже погибших от голода и холода, но ещё не убранных и не захороненных людей. А эшелоны с ссыльными всё прибывали и прибывали один за другим…
Самым непереносимым из всего, что прошли — через много лет вспоминал папа, — были раздирающие сердце картины расставания навсегда теряющих друг друга членов больших семей… Слава Богу, мама этого не видела. И не пережила. Она и после моего рождения с полмесяца пребывала в беспамятстве. И первая грудь, к которой я припала вскоре по выходе из вагона, принадлежала… проводнице отправлявшегося куда–то на восток рядом с пакгаузом стоявшего поезда. Она забежала со мной в свой вагон. Покормила меня. Поцеловала. И, — чуть не бросив меня на папины руки с подножки уходящего поезда, — навсегда, безымянной, исчезла в грохочущей вьюжной мгле. Успев спасти мою только что обретённую и уже истлевающую жизнь, но не успев назваться…
Боль этого исчезновения её во мне навечно. Скоро семьдесят лет. А я ночами без сна всё пытаюсь и пытаюсь найти в себе и представить лицо этой Женщины. Её глаза. Улыбку её — она же не могла не улыбнуться чуть живому комочку жизни, присосавшемуся к ней! Пытаюсь… И не могу…
Потом меня кормили грудью женщины из этапа по Енисею. И дальше. И даже уже на месте, в Удерее. Многие из них, когда не стали давать хлеб, потеряли младенцев — кого–то перед самым прибытием эшелона в Красноярск. И были с молоком. Но они, почему–то, — почему не знаю, — в сознании моём спасителями моими на отложились — хотя, конечно, именно они спасали и спасли меня! И я это тоже ношу в себе — это чудовищное не понимание их добра ко мне. Но всё равно, вырастая, думала почему–то только о той, о первой. Которая первая покормила меня и поцеловала. Это папа заметить тогда смог. Он сам говорил, что заметил. Но не отреагировал во время. И не кинулся узнавать имя той, первой, — проводницы. Тем не менее, за «толстокожесть» его не виню — за то, хотя бы, что не догадался спросить имя моей Главной Кормилицы, которая покормила меня и исчезла…
…Исчезла, не просто оставив жить. Но, — кинувшись со мною на свой поезд, — позаботилась, чтобы жила я и мама дальше: оттерев, она завернула–запеленала меня в новые простыни и обернула в несколько казённых одеял…
