…Зарезанных и расстрелянных на взлобке мстителям оказалось мало — люди метались вдоль берега и по степи в поисках каких–то ещё карателей, находили их, настигали во тьме и, в исступлении, рвали в клочья…
…Мы все были обречены. Обречены одним лишь «фактом оказания сопротивления». Потому никто никого не жалел, как не жалел себя, как никто никогда не жалел нас. Правил толпой беспредел, — тот самый, что направлял белошубых зверей. И он же оповещал нас всех, что теперь никуда мы отсюда не уйдем — руки поднявшие на святая святых подлейшей из систем власти — на ее силу, на армию ее подручных и палачей, да еще во время войны! И это — расстрельные статьи: 58–1, 58–2, 58–8, 58–14. И нам всем не жить! Но безымянлаговские подонки нас бы и так, без этой резни, не выпустили живыми, чтоб спрятать своё преступление — «БАКИНСКИЙ ЭТАП»!
Мы считали минуты, в которые разбежавшиеся и чудом спасшиеся конвойники доберутся к замершим посёлкам — к телефонам. И вычислили: жить нам оставалось час…Ну, полтора… Они не остановятся перед уничтожением всех сцепившихся на взлобке у Волги — зэков ли, или даже своих же вертухаев и солдат: им «локализовать» прикажут «инцидент». И тоже — любой ценой. А уж за ценою они сроду не стояли. Что теперь делать? Бежать? Или резаться до последнего — «оскомину» сбить на режим?…Дорого себя продать? Так ведь который год продаем, а покупатели только теперь явились! А время бежит стремительно. И вот уже замечаем в темноте: товарищи наши — по бригаде и по бараку, — уголовная братия, — не философствует напрасно, время не теряет. Резала она «ментов» от души, с размахом, — и, субстанция прагматичная, — успела в паузах принарядиться по сезону в содранные с вертухаев полушубки и сапоги, обзавестись оружием — «по чину» и чтоб «пронести»… И даже частью слинять небольшими группками…
Надо попытаться уйти и нам. Если есть у нас шанс… Пора. Самое время. Все благие причины, по которым многие из нас до сих пор бежать не считали возможным — они теперь смысл теряли. Я не считал себя вправе собственным гипотетическим побегом обречь стариков и брата — где бы они ни были — на новые муки: с ними расправились бы по–страшному в Колымской, — как я думал тогда, — дали! Но после нашего с Мотиком Сосен*) декабрьского, 1942 года, свидания, всё изменилось. Приобретенное тогда моими американцами — всё же керюхами по «антигитлеровской коалиции» — право знать, что происходит с нами, уже работало! Маму с отцом и брата советские власти, без серьёзных на то причин, — (как полагал я) не тронут. А вот мне после этой ночи уж точно — не жить! И если побег — единственный шанс выжить, то не воспользоваться им в этой ситуации, — когда все силы зла против тебя, а выход один, — чистое пижонство.
