В эту ночь Евдокия больше не спала. Чуть забрезжил рассвет, как встала, накормила кур и уток, села на крыльце, накинув фуфайку на плечи, и задумалась.
Солнце еще не встало, но легкие облака порозовели, небо побелело, а поля и холмы, дома и постройки стали будто ниже и окрасились в фиолетовый цвет, но вот на землю скользнули белые пятна и поплыли по рыжей, выгоревшей земле, размыли фиолетовость, и все вокруг остро побелело, даже холмы и те стали совсем белые. У нее запестрело в глазах, и она ушла в дом.
Егор сидел в одних трусах на стуле и брился электробритвой. Бритва так жужжала, что у Евдокии закружилась голова.
— Поди, что твой трактор, — сказала она, чувствуя, как в голове у нее что-то завертелось, зашумело, встала, но у дверей оступилась и осела прямо на пол. Егор бросился к матери.
— Ты что? — спрашивал он, усаживая ее на кровать, — Ты что? Тебе плохо? Доктора позвать?
Бритва прыгала на столе, жужжала. Евдокия не могла слова сказать, от шума плыло в глазах, стучало в голове.
— Убери, — проговорила она. — Жудит, спасу нет. Убери.
Егор выключил бритву, принес воды. Придя в себя, Евдокия приподнялась и осторожно прошла по кухне, все еще чувствуя, как шумит в голове, как стало пресно и нехорошо во рту, противно тряслись руки.
— Как, тебе лучше? — спросил Егор.
— Отпустило. У меня, Егорушка, желудок болеет. Я не говорила, уж думала, как-нибудь доживу с нём до конца, а он дает знать, а от него и по голове и в груди боль. Как захватит, спасу нет. Отчего бы так? У меня ране такое с желудком было. В войну. Звеньевой я была, косили мы сено. Одне девки, а я их старшой была. Как схватило, а не продохнуть, скаженный, не отпускает. Я руку в рот, чтоб, значит, не стенать, а оно глубже болит. Потом, однако, глядь, до крови прокусила руку. Вот гляди, след видишь? А потом долго не забирало, а сейчас, вишь, начало.
— Тебе мама, все молочное нужно есть, — сказал Егор. — Обязательно диету соблюдать.
— Да де ж молочко-то? — всплеснула руками Евдокия. — Де ж?
— Я скажу, мама, зоотехнику, сколько надо, столько и привезут. Ты как маленькая. Раз надо, значит, сделаю.
— Да то молоко… совхозное! — снова всплеснула руками Евдокия. — Да моя Маня давала четыре процента жирности. На сепараторном пункте все в удивлении были. Как так? Откуда такое молочко? А оно от нее, вот как!
— Зачем тебе проценты? — сказал Егор, встал и ушел звонить кому-то. Говорил он тихо, спокойно, уверенно, и по разговору можно было понять, что там, куда он звонит, его понимают и соглашаются с ним.
