— Восемьдесят шесть тысяч.
— А за каждой нужен гляд да гляд. Это ж Казахстан, целина. По отделениям, Егорушка, ты, чай, наездишься за день, что упаси господи. Мотаешься, мотаешься на этой машине, а она не живая, она разве понимает, что ты устал? Трясет — и вся тут.
II
В коридоре стояла плита, было прохладно, темно, в углу копошились мухи, и Евдокия несколько раз включала свет и смотрела, где это они копошатся.
— Раньше ты меня сама заставляла, — сказал Егор.
— Раньше? Раньше ты не директорствовал. Да как тебя было не заставлять?
— На работе я начальник, — сказал Егор, смеясь, — а дома кто? Дома я подчиненный тебе.
— Работай, — довольная отвечала Евдокия, — мне что, работай. Тебе хуже только. — Но вдруг Евдокия замерла, прислушалась, услышав, как скрипнула калитка. — Иди! Иди отседа. Кто-то идет. Иди! Да ты меня на всех ославишь.
Егор ушел. Постучали в дверь, и Евдокия включила свет.
— Входите, — сказала она.
В дверях показался старик казах. Он быстро-быстро моргал и чему-то улыбался.
— Много здорова, бабушка, — сказал он, снял шапку и положил ее на табуретку.
— Проходи, батюшка, проходи, — сказала Евдокия. — Ты сам-то старчее меня, а как кличешь, какая я тебе бабушка? Чего кличешь меня так? Поглядел бы на себя. Бороденка жиденькая и лысый, как бел свет. Какая ж я тебе бабушка? Да проходи-проходи, чего уставился?
Старик улыбался, и по тому, что молчал и радостно поддакивал, можно было догадаться, что он ничего не понимал.
— Много здорова, — повторял он, улыбаясь. — Много здорова.
— Да спасибо, батюшка, спасибо, уж твоими молитвами и живем. Я чтой-то прихворнула, однако. Вот садись, вот чайку попьем да по старости поговорим. Ничего, сдается мне, ты не понимаешь? Русский язык надо понимать. Он же по-русски весь свет лопочет. Англицкие люди да эти бусурмане, французами что нонче называются, так талдычат по-нашему, что завидь берет. Жидкие люди, а как говорят! А тебе и подавно бог велел.
— Понимаю, — сказал старик. — Мене Егор Никанорович вызывал.
— А он, Егорушка Никанорыч, читает. Он завсегда так: придет и тут же за газету. А как же, мир-то большой, а ему все знать надо. Газеты, журналы — это его дело. Он даром чтоб сидеть — сроду такого не бывало. Не ест, не спит, а читать ему — и вся тут. Он нынешний человек. Ты проходи к нему. Мир большой, а он один на всех.
Старик ушел. Евдокия приготовила есть, выключила свет и присела у порога. Сизые, прозрачные сумерки заволокли землю, выпили все звуки, и стало тихо, пустынно в поселке. Далеко, ближе к холмам, над степью повисла тонкая полоска тумана. Туман двигался медленно, будто и ему в этой пустой тишине, в этом немом покое тоже хотелось сидеть и мечтать, будто и на него находили в такую пору странные, забытые однажды мысли, и сейчас он, стараясь не шелохнуться, вслушивался в себя, вызывая старое к жизни. Евдокия вспомнила сына Леню, убитого на войне…
