III
Уля завернула к конюшне задать лошади овса. Но уже у колхозного двора ей стало казаться, что к ней домой кто-то приехал и ждет ее. И Уля погнала лошадь к своей избе.
Никого не было. Она распрягла лошадь, пожалела, что напрасно волновалась. Но беспокойство не прошло. Руки дрожали, кружилась слегка голова, да как-то непривычно пресно было во рту. Уля суетилась, старалась непременно что-то делать, ходила по двору, то дотрагивалась до забора, то открывала и закрывала сарай и этим хождением, этой суетой хотела избавиться от своих мыслей, от точившего в груди сомнения. Наконец она махнула рукой и направилась в избу.
Не включая света, стала у окна. Тихо было. Много пережила Уля таких вечеров, проходили они медленно, тягуче и одиноко, но, привыкнув к ним, стала она забывать, что могут быть иные.
Уля старалась не думать об Иване, но в ней самой словно жила другая Уля, более чуткая, все чего-то ждущая, пытающаяся обмануть эту первую, которая вздумала быть спокойной и ни о чем не думать. Этой второй все казалось: вот-вот скрипнет дверь, и кто-то войдет. Уля даже вскрикнула, когда на самом деле скрипнула дверь. Это был поросенок. Уля его накормила, но поросенок не уходил, терся об ее ноги и хрюкал. Уля вспомнила, как Ваня приходил — тихо, не зажигая света, — ложился спать, думая, что она не слышала его прихода, а утром вставал и уходил на работу, и она спохватывалась, когда его уже не было в избе. Наверное, любил, раз так берег ее…
«К чему это вспомнилось? — загадала она. — К хорошему или к плохому?»
Уля особенно остро помнила первый год одиночества, второй тоже, хуже третий… потом все годы были словно один год. Не хотелось вначале верить, что Иван ушел насовсем. В первые дни плакала, затем злилась и дала себе слово выгнать его вон, если придет, хотя в душе боялась именно того, что он больше не вернется. Своим уходом он будто унизил ее, и как раз вот сознание этого унижения спасло Улю. Казалось унижением даже то, что Иван не забрал свою одежду, и в первое время злость свою она сорвала на одежде: кинула в кучу его новый костюм, серую кепку, ботинки, совсем ненадеванное белье, завязала потуже в узел и запихнула в самый пыльный угол на чердаке. «На тебе!» Проходило время, и уже исподволь Уля решила, что простила бы его, приди он домой, а года через два вытащила узел, ругнула себя за легкомыслие и повесила одежду сушить. Соседи решили, что она ждет мужа, а ей было уже все равно. Злость на Ивана прошла. Стало жаль себя и его. Винила теперь она не Ивана, а ту женщину, к которой он уехал, и утешала себя тем, что та женщина никогда не будет ему хорошей женой. Если бы Уля имела детей, если бы у нее было хоть чуточку, как у людей… Но теперь он хочет привезти ей чужих — от той женщины, которая увела мужа. Она их не желает. Если Иван приедет с детьми, на порог его не пустит!
