«Я становлюсь в твои ряды,
Народ, обиженный судьбой!»
Эти строки были мне близки. Я не знал ни еврейского языка, ни культуры, имел очень смутное представление о еврейской религии, и если ощущал себя, причем, все больше, евреем, то лишь оттого, что мне постоянно о том напоминали. В 1972 году я писал:
Я говорю на языке чужом,
Я знаю, что богат он и прекрасен.
И он, чужой, мне служит маяком,
И я ему с рождения подвластен.
Я рос в стране морозов и берез,
Распутиц и распутниц, и злодеев,
Где над народом властвовал наркоз
Покорности царям и мавзолеям.
Но где-то есть сияющий Сион,
Иерусалим с неумолимым Ягве,
А я сижу, пишу российским ямбом
И таинством звучанья покорен.
Родной язык! Ты от меня далек
На тысячу и тысячу столетий,
Но дух еврейства в сердце проистек
Сквозь баррикады русских междометий.
Дух и язык, о как вас примирить
Поэтам русским, но в душе евреем.
На языке чужом нам говорить,
Но кровь пролить, подобно Маккавеям.
Но, нужно честно признаться, что за двадцать лет до этого ни единым словом, ни единым помышлением ни в чем не обвинял я ни режим, ни партию, ни, тем более, Сталина. Меня для моей же безопасности растили в полном неведении: никто не говорил, что дядя расстрелян. Нет, он просто умер. Что тетя сидит в лагере — нет, она в длительной командировке. Что нас ссылают, — нет, мы эвакуируемся. Никто, упаси Бог, не порывался объяснить, что разгул антисемитизма не только поощряется сверху, но и верхами инспирируется. Поэтому я оставался активным комсомольцем, вел общественную работу — выпускал школьную стенгазету — и отгонял невеселые мысли с помощью сподручной пословицы: «Все перемелется — мука будет». Разберутся — дадут по рукам антисемитам. В Уфе в 1951 году мне довелось впервые сшибиться с властями, сшибиться на неожиданной почве. Но и тогда я упрямо твердил:
— Ну, сидят на местах болваны. Где их нет?
А сыр-бор загорелся из-за Капабланки. Сейчас в СССР его называют «гениальным кубинцем» — сын социалистической Кубы может ходить и в гениях. Но в 1948–1952 годах бывшего чемпиона мира считали американцем и, так как советская страна была охвачена праведной борьбой с низкопоклонством перед Западом, перед его жалкими, ничего не стоящими литературой, искусством и наукой, то в разряде отпеваемых очутился и Капабланка. Все, от маститых гроссмейстеров до шустрых журналистов, склоняли его на все лады как «сторонника ничейной смерти шахмат», бездумно играющую машину, овладевшую техникой, но абсолютно лишенную фантазии. Меня, хорошо знакомого с творчеством Капабланки, беспардонная ложь возмущала, и я организовал в школе вечер его памяти. Это было воспринято как чрезвычайное событие. Сначала шпынял меня директор, потом устроили взбучку в райкоме комсомола:
