Я приехал в Тбилиси через месяц после трагедии. Мой приятель, армянин, не принимавший участия в демонстрации, но пошедший к телеграфу из любопытства и раненный в ногу, с ужасом и негодованием рассказывал о случившемся:
— Зачем было стрелять? Убивать безоружных? Применять против них автоматы? Расстреливать школьников? Пустили бы в ход брандспойты… Вполне достаточно, чтобы разогнать толпу.
Город оделся в траур. Не звучали песни, забавные шутки. Замолк неунывающий веселый его голос. Мрачно глядели и знакомые антисталинисты. Один из них, инженер, с горечью заметил:
— Для возвеличения Сталина, который убивал втихую, ничего лучше, чем эта открытая бойня, придумать было невозможно.
После событий 1956 года в народе, который обычно не делает различия между отдающими приказы и их исполнителями, нелюбовь к России перешла в ненависть. При малейшей возможности русских избивали. Моего товарища по школе однажды окружили, повалили, но он стал кричать: «Я еврей! Я еврей!» Тогда его сразу отпустили, извинились и повели в ресторан угощать. Меня на Пушкинской два незнакомца сбили с ног, но, помня рассказ товарища, я быстро достал паспорт, и грузины, помогая мне подняться, стали просить прощения. Я пытался объяснить, что не могут же русские отвечать за действия штрафников. Я втолковывал:
— Если в Москве русские пойдут брать штурмом Главпочтамт, в них тоже начнут стрелять.
Но ребята хмурились:
— Тебе нас не понять: мы под оккупантами.
В том же году в Тбилиси произошло еще одно событие, связанное со Сталиным, и тоже закончившееся выстрелами. Я имею в виду судебный процесс над теми сподвижниками Сталина и Берия, которые с середины тридцатых и почти до середины пятидесятых годов вырезали в Грузии неугодных их столичным покровителям и им самим лиц. На скамье подсудимых оказались начальник КГБ республики Рухадзе, министр ее внутренних дел Рапава и более мелкая сошка из органов государственной безопасности. В качестве обвинителя выступал генеральный прокурор СССР Руденко.
Небольшое здание на проспекте Плеханова, где при закрытых дверях проходил процесс, плотным кольцом окружили солдаты. В зал допускались только свидетели обвинения и защиты, родственники подследственных и родственники погибших за двадцать лет террора. По свидетельству очевидцев, ежедневно присутствовавших на заседаниях, атмосфера в суде все больше и больше накалялась. Рассказы вернувшихся из сибирских концлагерей старых большевиков, интеллигентов, военнопленных, прошедших через гитлеровский и отечественный ад, о диких обвинениях, варварских методах допросов, чудовищных пытках и издевательствах, сопровождались обмороками в зале, криками и рыданиями при виде звезд, багрово краснеющих на спинах недавних заключенных. Казалось, никогда не кончится зачитанный Руденко список расстрелянных и замученных. Среди них оказался и бывший председатель Совнаркома Грузии Мамия Орехолашвили, человек большой культуры, переписывавшийся с известными русскими поэтами, в том числе и с Борисом Пастернаком. В 1937 году он стоял рядом с Берия в почетном карауле у гроба матери Сталина (вождь, ее не любивший, на похороны не приехал — поступок для грузина святотатственный). По словам одного из выживших работников Совнаркома, когда Орехолашвили вышел на улицу, взявший его под руку Берия заботливо произнес:
