— Что за блажь, — возмутились в райкоме партии — пропагандировать французского модерниста! — и запретили проводить вечер.
Отправляюсь к заведующей отделом пропаганды и агитации райкома Рублинской. Захожу как ни в чем не бывало в кабинет, с любезной улыбкой протягиваю пригласительные билеты. Сухая, неизменно сдержанная Рублинская не повышает голоса:
— Это мероприятие нами запрещено. Накануне праздника трудящихся всего мира 1 мая вы почему-то организуете вечер памяти какого-то Модильяни.
Всем своим видом протестую против подозрений, что наш клуб уничижает 1 мая. И на их партийном жаргоне:
— Мы специально перед праздником трудящихся проводили вечер, посвященный Модильяни, — замечательному художнику, который в условиях буржуазного общества умер от голода.
— Вот как! Я об этом не знала.
— Да-да. Все продумано очень серьезно. Приедут выступать Эренбург. Назым Хикмет, Вознесенский.
Она минуту-другую колеблется и потом:
— Хорошо. Проводите. Приду посмотрю.
Несомненно во всех вариантах нашему «Календарю» в том году приспело погибнуть, ибо закончился 1962-й год погромом прогрессивных сил творческой интеллигенции, в первую очередь — художников. Но об этом позже. Теперь же расскажу, как закрыли клуб. Рублинская не простила мне маневра с Модильяни и только ждала удобного случая. Он вскоре подвернулся. На осень мы запланировали дискуссию по книге мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь». К его воспоминаниям часто относятся отрицательно. Не спорю, он в них порою лукавил, порой лицемерил (к примеру, встреча с Лениным вряд ли имела для него такое значение, какое ей придано), порою намеренно что-то забывал. И все-таки его книга сыграла в то время положительную роль и оказала значительное влияние на молодежь. Эренбург рассказал о массе русских и зарубежных писателей и художников, поэтов, с которыми был дружен или близок, но о существовании которых мы нередко даже не подозревали. Эренбург поведал о трагической судьбе многих погибших в тридцатые годы. Эренбург первый осмелился написать, что «наверху» знали о преступлениях Сталина, но молчали. По официальной версии партия и члены ЦК слепо верили вождю, который их обманывал.
В Московском университете обсуждение «Мемуаров» превратилось в митинг. Студенты осуждали за трусость своих отцов, допустивших недавнее прошлое, требовали всей правды до конца, в общем, вели себя так, словно они говорили не о книге, а собрались на политическую манифестацию. Не знаю, не представляю, во что бы вылилась дискуссия у нас, но она не состоялась.
