Мария Георгиевна, баба-гренадер, собрала со своими внуками ведер пятнадцать сладко-горьких, агатовых ягод. А может, тридцать. Или, даже, сто. Но вишни не убавлялось. Внуки выдохлись и куда-то подевались. Георгиевна, ворча, отмывала с плитки чернильные кляксы упавших вишен Доместосом. Федор Михайлович морщился, спрашивал, неужели нельзя нанять кого-то, чтоб собрали этот чертов урожай. Нет! Желающих не было! Кривошеин был готов платить деньги за каждое собранное ведро, но дураков не находилось.
Вишневый ветер совпал с Сильверстоуном и закруткой огурцов. За два дня до отъезда, утром Федор Михайлович застукал свою домоправительницу за адским ритуалом: его стильная, цвета свежего сена с марокканским апельсином кухня была превращена в дочернюю компанию преисподней. Воняло чесноком, укропом и, наверное, серой. В клубах пара среди стеклянных банок колдовала Георгиевна. Маленький китайский приемничек орал голосом Ваенги что-то про «двадцать второй июль». Всюду, на всех столах, на полу стояли огурцы: в тазах и ведрах. На барной стойке громоздился сноп укропа. Георгиевна, поведя огромной ручищей, в которой была странная блестящая штука (наверное, пыточный инструмент, прикинувшийся закруткой) довольно сказала хозяину:
— Вот.
— Что — «вот»?! — Федор Михайлович клацнул по огромной кнопке он-офф, и Ваенга замолчала.
— Огурцы, закручиваю… — растерялась Георгиевна.
— Я просил? Я говорил? Уберите это! Я-не-ем-консервированные-овощи. Убирайте, убирайте эту адскую кухню!
У Георгиевны задрожала нижняя губа, это было ужасно: мощная, как бульдозер, двухметровая старуха втягивала дрожащую губу и никак не могла втянуть. Кривошеину было тягостно и противно. Оттого, что он, на самом деле, считал грехом переводить урожай и выбрасывать в мусор липкую кашу раздавленных вишен, от того, что не ел маринованных огурцов, что Георгиевна рыдала басом в комнате у Полины. Он, оказывается, не хотел ЭТОЙ жизни. Ему нравилась прежняя, когда он был боссом. Нравилась исполнительность, прохладная сдержанность и предупредительная деловитость персонала. В прежней жизни не было места фамильярности. Толстые старухи не считали возможным обсуждать его поступки у него же на кухне. Тогда он не перед кем не отчитывался и никогда не считал себя виноватым.
Но главная причина, конечно же, была в Перчике. В Хани Пеппер, которая собиралась приехать на Сильверстоун. Федор Михайлович изменил своему солдатскому распорядку дня: зависал ночами на форумах и в чате, а днем злился на всех вокруг! И больше всех — на себя. Полина была задумчива не в меру — что-то чувствовала, на Гран-При Англии с ним ехать не хотела, а он особо не настаивал. Жена подолгу рассматривала Федора, когда думала, что он не замечает этого. И это тоже бесило. А больше всего бесило то, что все это его бесило. И главное — Хани, Хани…
