Еще сутки — она покупала билет, оформляла кое-какие бумажки, но ей все время мешали звонки. Звонили золовки, мама, которой Селим позвонил и нажаловался на Адель. Потом позвонила первая жена Фили, и сказала, что срывать Лильку посередине учебного года из гимназии — глупость, что пусть девочка доучится, а она, и сестры Филиппа, приглядят за ребенком. Золовки уговаривали ее, что все это у Селима не серьезно, просто обычная секретарша.
С ними Адель ну никак не могла быть честной — времени не было объясняться. Мычала что-то в трубку невразумительно. И спешила, спешила.
Думала уже в самолете. Что она никогда не думает, когда что-то делает. Вообще. Но почему-то уверена, что все ее неправильные поступки — ну, не то что бы правильные — а просто по-другому было бы нельзя поступить. А раз нельзя — что тут рассусоливать?
Адель знала, что вытащит свою первую и единственную, невозможную любовь из передряг. Что все будет хорошо. Что ей чихать, что он предавал ее. Что это совершенно не имеет никакого значения. Ну, абсолютно, совершенно. Вот так должно было случиться, все за них было решено, давно, заранее, а им просто надо было потерпеть немножко. Полжизни.
Плотная пелена облаков приняла в себя самолет. Стюардесса на трех языках рассказывала, какая температура в Москве и что через пятнадцать минут они приземлятся. Сидящая рядом благообразная пожилая туристка спросила Адель:
— Вы по делам? Или к родственникам, погостить?
— Нет, ни то и не другое. Я прилетела в Москву к жениху. Замуж выхожу. У меня это, наверное, вредная привычка — выходить замуж.
