Я лежу, а сердце скачет, рвется из груди. Кожа на лице горит ссадинами, душу царапает ревностью и сомнениями. Судорожно хватаю ртом воздух, пытаясь успокоиться, но где-то между ребрами и желудком разрастается что-то огненное, что душит меня. Что вгрызается во внутренности ядовитыми спорами и дает все новые и новые разрушительные плоды.
Мне плохо. Очень плохо.
А потом я слышу, как открывается створка окна. И знакомый, легкий топот, который приближается и стихает возле моей кровати. Скрипит половица.
Неуловимый тихий запах проникает первым. Затем она сама — отгибает края одеяла и ложится рядом. Маленькая и почти невесомая: под весом ее тела даже не прогибается матрас.
Элли устраивается ко мне лицом и робко обнимает. Я терпеливо жду, не отводя глаз ни на секунду. Вдыхаю ее свежий запах, ставший уже привычным, родным и необходимым, как воздух. Он действует, как успокоительное: заставляет бурлящую кровь остыть и замедлить свой ход по венам.
Время на мгновение останавливается. Так происходит всегда, когда она рядом. И почти сразу это умиротворение сменяется крайним возбуждением, от которого затекают конечности и пожаром вспыхивает низ живота.
Она прикасается ко мне рукой. Скользит по груди, щекоча кончиками пальцев, и замирает. Не вижу ее глаз в темноте, но знаю, что Элли смотрит прямо на меня. Слышу, как неровно она дышит.
Ее голова устраивается на моем предплечье.
Не шевелюсь. Я мог бы прямо сейчас поменять правила игры и сделать ее своей. Но не хочу быть просто чьим-то утешением. Мне нужно больше. Мне от нее всегда нужно было больше, чем просто дружба.
И она это знает. Подтягивает ноги и сворачивается в комочек. Утыкается носом мне в бок. Обжигает дыханием. Вот оно. Самое сладкое. Ради чего хочется жить. Крохотная, изящная. Мягкая. Такая теплая. Со мной. От гладких волос пахнет рекой и ласковым ветром, от кожи — утренними цветами, от тонкой ткани ночной рубашки — пряными травами.
Ловлю ее руки и сжимаю в своих. Согреваю в ладонях. Обнимаю ее, затем целую волосы, лоб, висок. Прижимаю к себе свой живой комочек счастья, свою любимую, маленькую Элли и замираю от волнительных мурашек, рождающихся под кожей, и от нахлынувшей нежности, единственной в мире способной погасить даже самую черную злость и ненависть.
Элли закидывает на меня ногу и еще сильнее обнимает. Робко поднимает подбородок, долго смотрит в глаза, считая наши общие удары сердец, а затем также робко целует.
