Знал Винцусь в здешних местах все тропинки наперечёт. Выйдя на одну из них, он вскочил на конька и поскакал по лесу, склоняясь низко к холке конька и уворачиваясь от нависших над тропкой веток. А впереди и справа всё грохотало, не ослабевая ни на миг, и уже в лесу между стволов, цепляясь за подлесок, за поваленные деревья и пни, стелился слоями синий пороховой дым... Быстро проехав лес и привязав конька к стволу сосны, Винцусь выбрался на опушку. Он именно выбрался, потому что так грохотало да пули то и дело свистали, зло щёлкали, ударяя в стволы и сшибая ветки, что боязно было стоять в полный рост, тело, не защищённое никакими бронями, вдруг стало неким тяжёлым и ощущалась в нём каждая клеточка — живая, живая ещё, — и хотелось поскорее лечь на землю. На четвереньках мальчик пробился через довольно густые заросли лещины (и при этом радовался, что они густые, и его, значит, не заметят) и оказался... на краю овражка.
А за овражком раскинулось поле, слегка всхолмлённое. Вдали и чуть слева деревенька; перед ней — некое нагромождение... Винцусь присмотрелся... нагромождение повозок. А по всему полю войска, войска, всадники, пешие, русские в зелёных кафтанах, шведы — в синих и серых, с ружьями наперевес, со шпагами и пиками, с флагами и барабанами, с бунчуками на древках.
Эхма!..
Пушки палят, окутанные клубами дыма, изрыгают снопы огня; подскакивают и откатываются и грохочут так, что закладывает уши. Им ружья вторят — трещат; так горох сыпется на пол: просыпался и трещит, скачет на половицах. Пушки громыхнут, ружья залпом ударят, швырнут, метнут смерти горох, и народ валится снопами — ряд зелёных, синих ряд, ряд серых, опять зелёных... Кричат, лежат, ползут, тянут руки, поднимаются, надламываются, снова падают, борются, ревут и орут, опять куда-то ползут, вонзая в землю ножи и кинжалы... Взметается к небу белый и жёлтый дым, а от деревни чёрным дымом потянуло — от нового пожарища. Перепуганные, суматошные птицы летят, скачут конницы, серебром блистают сабли и шпаги, брызжет на землю кровь, и некий кровавый пар поднимается всё выше. Лёгкие порывы ветерка сносят пороховой дым и кровавый пар к лесу, на Винцуся, но новые залпы ударяют, и поле битвы снова окутывается разноцветными зловещими клубами... От непрестанного грохота пушек, от гула этого, от проносящихся по полю конниц дрожит земля — ну точно живое существо.
Страшно...
Винцусю было страшно, как, пожалуй, никогда в жизни страшно не бывало. Но он крепился, не уходил. Зажмуривался, в траву осеннюю, холодную и мокрую от дождей, пальцами впивался, в землю грудью вжимался, но не уходил. Потом от ещё большего страха глаза открывал и опять смотрел. И не помнил он, что от жути такой, от ужасного зрелища кровавой баталии, этой кровавой бани, не раз крестился — само собой как-то получалось, от перепуганного сердца, от смятенной души, от заледеневшей в жилах крови. И молитвы он какие-то шептал — и «Отче наш», и «Погуби Крестом Твоим борющие нас», и сам придумывал молитвы, потрясённый тем, что видел, и поражённый действом чёрным, дьявольским наваждением, и новые молитвы, короткие и сильные, прорывались из груди, срывались с искусанных губ, но не были они словами, а были кровью и текли на подбородок... за громоподобным грохотом не слышал их Винцусь и, кажется, плакал навзрыд, размазывая по грязным щекам слёзы, — да разве упомнишь, когда у тебя только слёзы, мелочь, вода, а там... Смерть!..
