Особенно тяжёлые обстоятельства сложились для евреев в Германии. Почти во всех крупных городах здесь начались еврейские погромы. Крестьяне и бюргеры обвиняли евреев не только в распространении чумы, но и во всех других своих бедах. «Разве не евреи жульничают и лгут? Разве не евреи душат нас процентами? Разве не евреи растлевают наших детей и женщин? Разве не евреи кормятся от прелестей наших девушек? Разве не евреи спаивают наших юношей? Разве не евреи отнимают наше имущество? Разве не евреи скупают за бесценок плоды наших трудов? Разве не евреи ссорят нас между собой?..» На все эти вопросы не было ответа. Но правда и то, что «Keine Antwort ist eine Antwort»[63]. «Из своего стакана пей, еврей, и в мой карман лапу не запускай!» И отрубали «лапу». «Еврей молчит. Не прячет ли он наши деньжата во рту? Не съездить ли ему по зубам?» И ударяли по зубам... Сбиваясь в толпы, набираясь пивом и вином, горожане, средневековые фанатики, безжалостно громили еврейские дома, резали хозяев ножами, рубили топорами, жгли, топили, вешали целыми семьями на воротах, женщинам вспарывали животы, младенцев убивали головой о камень, пускали трупы вниз по рекам, а скарб их, окроплённый их кровью, здесь же, в свете пожарищ, делили между собой; потом крушили стены — искали припрятанные золото и серебро. Озлобленный немецкий народ не однажды разносил еврейские кварталы; будоражили людей слухи, что Агасфер, der ewige Jude[64], толкнувший Бога, прячется где-то в них, жаждали найти этого вечного, несчастного скитальца, однажды посягнувшего на самого Христа, и выместить на нём, на Агасфере, всю злобу, накопившуюся за столетия к его продажному племени. И каждому сыну Израиля, что был по виду старше тридцати лет, немцы пристально смотрели в глаза («Bist du es nicht der ewige Jude?» — «Не ты ли вечный жид?»), — будто могли увидеть в них вечность, будто они, жалкие смертные, знали, как выглядит вечность... Ни бедному, ни богатому еврею не стало в Германии места. И жизнь они влачили поистине бедственную. Оттуда, где их не убивали, их гнали; там, откуда их не гнали, у них не покупали; на дорогах их грабили; и, снявшись с места, нигде они не находили приюта; хлопали перед ними, закрываясь, двери; евреи все разом стали, как тот самый Агасфер, гонимый по миру неисповедимою волею Бога, как Вечный жид, которого будто видели многие и которого будто не видел никто...
Не видя иного спасения, евреи Германии бежали на восток. Весьма неглупые польские короли, которые, как любые короли, вечно нуждались в деньгах, отлично понимали, что если давать евреям приют, то в страну поплывут и деньги, и привечали беженцев, и не только давали им места для поселения, но и давали многие привилегии: им разрешали жить самостоятельными общинами и пользоваться самоуправлением в делах, не требующих вмешательства извне, позволяли свободно заниматься торговлей, брать на откуп таможенные и питейные пошлины, пользоваться пахотными землями и сенокосами, даже владеть на правах собственности и аренды целыми поместьями. Еврейское население лавиной хлынуло в Польшу, а потом и далее на восток — под крыло также падких на деньги великих князей литовских. Как в библейской древности бежали евреи из Египта, как в античной древности бегали они от римских императоров, а потом и от византийских, как бежали они из Иерусалима, захваченного и разграбленного крестоносцами, теперь бежали они из Германии и других западных стран. Будто проклятые своим Богом и обречённые им за некие вины, за грехи, а может, безверие на вечное бегство, уходили они с насиженных мест. Целые обозы еврейских переселенцев двигались на восток по немецким, польским и литовским дорогам — с детишками на плечах, с многими товарами, приторговывая по пути, с животными, с рухлядью и одеждой, с пожитками, с книгами Талмуда, уцелевшими от преследования католических священников, а самое главное — с тяжёлыми кубышками, припрятанными в возах и телегах под утварью, под скарбом, выхваченным из огня, под ремесленными инструментами, под старыми башмаками и донельзя поношенными платьями.
