Пребывая во власти восторженности чувств, как бы в опьянении любовью, Радим говорил, что готов Марийку вечно на руках носить:
— Вот так!.. — и он, подхватив Любашу, носил её по горнице, легко, словно пушинку или соломинку.
Она же, смеясь и отталкиваясь руками от его крепкой груди, безуспешно пыталась высвободиться.
А когда по каким-то причинам Радим не мог встретиться с Марийкой и препятствия, сильный умный человек, устранить или обойти не умел, он бывал раздражён, молчалив, и стремился запереться у себя в покоях, и не любил, когда его в это время кто-то тревожил. Кроме, конечно, сестры Любаши.
В такой вот день, когда Радим был тенью самого себя, когда был он затворником, был тих и задумчив, когда даже в горенке у себя все книги позакрывал, ибо и их видеть не мог, спросила у него Любаша:
— О чём думаешь ты, мой брат?
— Жизнь так несправедлива, — ответил он. — Хорошим людям делает незаслуженно больно. И они страдают, и этого никто не видит...
А на другой день, вернувшись с прогулки, повеселевший и бодрый, Радим Любашу обнимал и делился с ней радостью, как бы продолжал вчерашний разговор:
— Зато когда мне хорошо, все слышат мою песню... Доносящуюся с горы.
Если путник, выйдя из Рабович, направится по дороге, по накатанному шляху, на юго-восток, то есть к городу Пропойску, он версты через три увидит корчму у правой обочины. Много лет уж стояла здесь корчма, в землю вросла, и хозяева её, жидовин Иосия и жена его Сара, даже, было, углубляли в ней пол, нанимали мужиков, и те выносили вон землю. Конечно, было неудобство: входя в корчму, на три ступеньки приходилось спускаться, а выходя — на три ступеньки подниматься, но от этого никто особенно не страдал, разве что перебравший водки или упившийся пивом мужик худородный никак не мог попасть ногой на нужную ступеньку (и ежели не мог он, не совладающий с собой, выбраться наружу на четвереньках, ему помогали — его выносили). Снаружи до самой крыши гонтовой, покрытой кое-где зелёненьким, нежным мохом, корчма была обложена диким камнем. Крепкая была и вид имела красивый, живописный; Иосия даже любил в сумерках постоять в стороне и, наедине со своими мыслями, корчмой своей полюбоваться. Двести лет простояла она и ещё не меньше простоит. Что ей сделается? Может, лишь совсем в землю уйдёт.
В хорошем, в бойком месте стояла корчма. Ни в мирное время, ни сейчас, в войну, недостатка в посетителях не было. Путники, что останавливались здесь, бывали самого разного звания: и вельможи бывали, и высокие военные чины, и офицеры попроще, и богомольцы, идущие к святым местам, и монахи, и почтари с вестовыми, и торговцы, едущие на очередную ярмарку, и землемеры, и судьи, и мастера с подмастерьями, ищущие работу, цирюльники и писари, и море разливанное путешествующих нищих, бедных попрошаек, сирот, убогих, блаженных, немых, слепых, увечных, беглых крестьян, мошенников разных сортов и пошибов, воров, меченных клеймом и ножом или до поры не меченных, лупатых висельников, вырвавшихся из петли, и всякого прочего дорожного отребья, с которым хозяину надлежит держать ухо востро. И, понятно, с нескольких вёрст — местный люд, всегда готовый растрясти мошну на добрую выпивку...
