и подожду, пока не расцветет новая,
нужная мне в данный момент.
Все точно знают, сколько тебе лет. Ты один этого не знаешь.
Мы так колошматим друг друга,
будто нас кто-то нанял.
Мы не умеем жить вместе,
зато не давать жить друг другу —
это мы умеем.
Вечно оспариваем друг у друга право
быть самым несчастным.
Быть несчастным — да,
только если не надо объяснять почему.
Каждому границы другого видны отчетливее,
чем свои.
Мы живем под прикрытием осложняющих обстоятельств.
Но не беритесь их перечислять —
они могут развернуть копья против вас.
Перестань хотеть понять,
что тебе говорят.
Как легко они ставят тебя на место.
Уже этот тон, эта легкость.
Этот доминирующий в мире тон, легко ставящий тебя на место.
Вода говорит мне,
ветер ей вторит,
что на Земле никогда не случалось зла.
А солнце уверяет даже, что все это — сущий рай.
И мне, разомлевшему от тепла
в куще зелени и цветов,
просто нечего возразить.
В такой день история перестает существовать.
Всякий танцор прихрамывает, когда не танцует.
Неопровержимость молчащего.
Пока зарабатываешь деньги, ты вынужден терпеть
оскорбления. И ты тут не исключение.
Я кажусь себе пустой жестянкой,
которая издает звуки,
только если ее пинают ногой.
Неосознанная неизбежность
кому-то видится свободой выбора.
Единственное, чем измеряется прогресс, —
это регрессом власти человека над человеком.
Повод для размышлений.
Стоит только поставить точку. Раз и навсегда.
И ты сразу станешь выше всех.
Надо только покончить со всем.
Но если ты хочешь покончить со всем,
только чтобы превзойти всех,
ты ничто. Ты должен хотеть стать ничем.
Тогда ты будешь всем.
Но ты действительно должен хотеть стать ничем.
Без всякой задней мысли.
А как растоптать задние мысли?
Если ты не гений,
ты не можешь быть еще и непризнанным.
Не быть гением и оставаться непризнанным —
это уже катастрофа.
Каждый считает себя Гёльдерлином.
Кроме самого Гёльдерлина. В письме к Шиллеру
(«…высокочтимый господин придворный советник….»)
он называет себя res nullius.
Чувствовать себя изгоем, в принципе,
даже приятно.
Но от пинков и ударов, когда тебя изгоняют,
очень поначалу больно.
Быть презабавным не особенно весело.
А ведь те, кого ты так тщетно ждешь,
даже и не подозревают об этом.
Сначала приходит тоска,
еще не имея цели.
А потом тоска выбирает кого-то,
и уже кажется, что на нем весь свет клином сошелся.
От всего, что мне приходится сносить,
я становлюсь нечувствительнее,
а потому жестче,
а потому несноснее для других.
Если кто-то на меня налетит, я говорю: простите.
