Бабушка кинулась бегом в лагерь за Козловичами, под Азаричами. Может, потому меня так тянуло в ту давнюю ночь в Козловичи.
Когда бабушка нашла меня, я был почти не жилец. Ходить не мог, и пришлось ей выносить меня из лагеря на спине. А было ей уже тогда под мои сегодняшние лета, если не больше, потому что она любила повторять: «Я, унучок, старше Ленина.» Какое-то время она несла меня по натоптанной дороге, по гостинцу. Приморилась, решила идти напрямик, через лес, кусты и неизвестно кем в такую пору вспаханное поле.
И только ступила она на то поле, как на другом его краю возник человек. Ниоткуда и из ничего. Приличных лет дедок. В белых портках, при седой бороде и с кривоватым посошком, опираясь на который, он что-то высматривал впереди. Увидел среди поля бабушку со мной на плечах и словно ошалел. Меленько затопал на месте, перебирая ногами, а потом кинулся бегать, да так быстро, споро, что бабушка даже удивилась: старый, старый, а скачет, что собака. А тот кричал, задрав голову в небо и посох туда же вскидывал. Грозил то ли небу, то ли бабушке.
Бегал по краю поля взад-вперед, мотался переспелой маковкой дедовника. Позже бабушка говорила, что, может, это и спасло нас. Словно подчиняясь и одновременно увертываясь от его палки, она сбивалась с ноги и меняла направление, боясь выйти с поля и столкнуться с ошалелым дедком.
Но все же избежать столкновения не удалось. Вышла прямо на него, грудь в грудь. Отпустила меня на целик, а дедок размахнулся и своим кривым посошком трижды врезал ей по спине:
— Старая ворона, ты же шла по минному полю! Тебе ничего, ты уже отвековала свое. А этому хлопчику жить и жить еще. Наверно, он кому-то нужен.
Так сыграл я на Азаричско-Домановичском гостинце в свою игру со смертью. А впервые с глазу на глаз встретился с ней все же не здесь, хотя и совсем недалеко отсюда. В самом-самом своем начале. Не в растительном ли садово-огородном — как быстро всходят и находят нас наши смерти — состоянии и цветении. Та встреча, первый тайм, всю жизнь изводит меня. Большего греха и вины, как те, из мрака еле брезжущего зародыша сознания, на мне нет и не может быть. Думаю, что лишь они не позволяют нам преждевременно упасть и провалиться сквозь землю. Невыносимо таить и носить их в себе и на себе, но и отрешиться от них невозможно. Уж в такие одежды нарядила нас судьба, а мы покорно согласны носить их до исхода. Справедливо сказано: все свое мы носим и уносим с собой.
