Закончив свою патетическую речь, Феликс, в целом ублаготворенный собой, вернулся за стол, стряхивая мелкие пылинки с плотной, грубой ткани, и лениво откинулся на спинку ярко-красного кресла, выгодно оттеняющего его образ.
— Давайте, — Феликс осмотрел поднятые руки и небрежно ткнул пальцем в сторону полноватого мужчины с почти военной выправкой и густыми усами. Откашлявшись и наспех пригладив макушку, тот достал смятый листок и, четко выговаривая каждое слово, прочел:
— Павел Маслов, журнал «Дом и быт». Почему ваша выставка называется «Новый Феникс»?
Феликс, потянувшись за стаканом с холодной мятной газировкой, к которой он питал особые чувства и между делом размышляя о том, насколько эффектным получилось его выступление, застыл в оцепенении и оскорбленно уставился на вопрошающего:
— Что?
— Почему ваша выставка называется «Новый Феникс»?
Возмущенный Феликс, еле сдержав себя, чтобы не бросить в представителя средств массовой информации каким-нибудь предметом (а такие случаи уже были, и не раз, и за ними следовали не самые приятные разбирательства), рывком поставил стакан, чуть не разбив его, отчего половина блестящей лаковой столешницы оказалась залита бледно-зеленой жидкостью, и обиженно процедил:
— Ответ на ваш… скрыт настолько… глубоко в недрах высшей истины, что вам до него никогда не добраться, даже если вы не будете стремиться к нему вплавь, а наденете на себя самый крепкий скафандр во Вселенной! Даже если Солнце угаснет, и… да… Млечный путь канет в небытие, вы останетесь от истины в триллионах триллионов световых лет! В триллионах триллионов! Следующий вопрос!
В полном недоумении от происходящего мужчина грузно опустился на стул, оттягивая удушливый широкий галстук и озадаченно разглядывая листок со списком вопросов, накануне аккуратно подготовленных редакцией и единогласно ею же одобренных.
После этого сразу же вскочил бойкий паренек с рыжими волосами, зачесанными на косой пробор. На вид ему было не больше двадцати лет, и, несмотря на то, что внешне он напоминал простого деревенского мальчугана с полотен Владимира Маковского[19], пухлощекого и курносого, он явно усердствовал над тем, чтобы казаться интересным, стильным и даже в чем-то революционным. И футболка, на которой красовались ярко-оранжевый принт с портретом Троцкого и надпись «Trotski tue le ski![20]», видимо, должна была окончательно убедить в этом окружающих. Надо полагать, что на Литтона надпись произвела впечатление — что-то среднее между недоумением и печалью, но паренек особой наблюдательностью никогда не отличался, как и глубоким знанием французского, и посему был горд и очень доволен собой.
