— О чем речь? — спрашивает он, слегка заикаясь. — Картошечки урвали?
Садовников разжимает кулак, опускает руку. Такая предусмотрительность вызывает у Федора улыбку. Он кивает на пленного.
— Как и я, беглец-неудачник.
— Да, черт меня дернул зайти в деревню, Теперь вместо вонючего трюма сидел бы в тридцатьчетверке. Ведь оставалось…
— Слушай, Михаил! — перебивает Федор. — Рассуди нас. Скажи, можно нашего брата слить в одно целое? Так, понимаешь, чтобы все за одного, а один за всех.
— Сли-ить?.. — протяжно повторяет танкист и, сдвинув на лоб зеленую пилотку, скребет затылок. — Вряд ли.
Вот гоняли нас из лагеря картошку выбирать. Между прочим, оттуда я и сорвался. Так вот… нас тридцать манов, два пастуха, а там, на месте, какой-то цивильный, вроде мастера. Стерва, каких свет не видал. Он нас и пинками и палкой, а толку мало. Тогда вышел вперед метров на двадцать, провел палкой черту, а за ней положил на камешек сигарету. Толкует, кто первый до черты дойдет, тот возьмет сигарету. Ну и пошла карусель! Как рванулись!.. А немцу только того и надо, молотит отстающих. Был такой Митя. В годах уже, слабый. Говорили, что научный работник. Так мастер совсем его доконал.
Бойков задумывается.
— Тут, Михаил, вы сами виноваты. Команда — не лагерь. Всего тридцать человек… Не могли договориться, одернуть ретивых, укорот дать…
— Рассуждаешь, будто на воле, — обиделся танкист. — Одного-двоих можно приструнить. А если десять?..
— Давайте спать. Скорей время пройдет, — неожиданно предложил Садовников. Прикрыв ладонью рот, он позевнул, коротко покосился на соседей — Степана и Жорку.
От удара огромной волны корабль гулко вздрогнул, а трюм взлетел и, казалось, повис в воздухе. Мгновение спустя, он начал стремительно оседать. Падал на сторону и вниз.
5
Они лежат на средних нарах, уставясь в окно. Потоки воды шумно плещутся о крышу, о тонкие стены барака, бьются и журчат по темным стеклам. Часто, вразнобой булькают капли в проходе между нарами.
— Бежать… — шепчет Жорка. — Теперь самый раз. Все неустроено. Натянут проволоку, установят на вышках пулеметы — тогда все, закиснем…
На нижних нарах кто-то с тоскующим сожалением вспоминает:
— Придешь, бывало, с работы. Пока умываешься — на столе щи. Только из печки, а не парят — на палец жиру поверх. Дух вкусный, на всю избу.
— Моя жинка колбасу делала. Где там магазинной!.. С чесночком…
Степан глотает тягучую слюну, ворочается: от нестроганных досок, застланных тонким истертым одеялом, болят бока.
