Он стоял передо мной, высокий и поджарый, с лицом, осунувшимся от работы и от холостяцкой жизни, и смотрел на меня с дружеской иронией, а я представлял его себе таким, каким он был двадцать лет назад, когда мы вышли из тюрьмы. Тогда он не был членом коммунистической партии, как не стал им и теперь. Просто ненавидел фашизм. А за решетку попал потому, что меня арестовали у него на квартире и, вдобавок, у него на столе нашли резиновую печать для изготовления фальшивых паспортов. Он еще учился на художника, но эту печать сработал так ловко, что даже в полиции восхитились его мастерством. Полицейская щедрость на похвалы обошлась ему дорого — до сих пор он носит ее следы на пальцах рук. Правда, и жандармам пришлось с ним нелегко, потому что Данаил отличался строптивым нравом.
В те времена мой друг был ярким образцом мужской красоты. Тонкий в талии и широкий в плечах, дерзкие голубые глаза сверкают из-под черной пряди, упавшей на лоб, большой рот четкого рисунка, грубоватая манера держаться… — одним словом, немало женских сердец замирало от одного его взгляда. Любовных писем к нему, подписанных и неподписанных, хватило бы на целый трехтомник. Однако он и тогда был чудаковат. Когда мы его поддразнивали, он краснел и твердил, что его единственная любовь — скульптура. Насколько это было верно, не могу сказать. Я, во всяком случае, не видел его с девушкой до того, как он познакомился с Ваней. Здесь он сразу, как говорится, втрескался по уши, и я все думаю, что если бы не история с той злосчастной статуэткой, теперь он, наверное, был бы хорошим любящим мужем и отцом, а не завзятым донжуаном, каким прослыл среди своих коллег. И, может быть, не утверждал бы, что мир интересует его только как форма и пространство… Как знать?
Впрочем, в самой истории со статуэткой ничего исключительного не было. Как ее толковать — во многом зависит от точки зрения.
2
С Ваней мы познакомились в первый день свободы, точней — накануне этого дня. Вот как это произошло.
Седьмого сентября 1944 года была объявлена амнистия, и восьмого мы с Данаилом оставили за собой стены тюрьмы в городе С. Нас выпустили в сумерках, потому что наши фамилии стояли где-то в конце алфавитного списка. Фашистская власть в городе все еще притворялась живой и соблюдала формальности: тянула канитель целый день и выпускала нас по одному, по двое, проверяя дела и снабжая удостоверениями вместо сгинувших паспортов.
Когда мы наконец вышли за железные ворота, толпа родственников и встречающих уже поредела. Несколько парней поздравили нас со счастливым событием, пожали нам руки и посоветовали поспешить, чтобы успеть на вечерний поезд. Мы поблагодарили, вскинули на плечи свои вещички и пустились в путь с радостно бьющимися сердцами, уверенные, что наутро будем в Софии, дома.
