И две карты снова упали на стол.
— Что это вы, Гутя, не завели карточной машинки? Без машинки — подзаборная игра. Слушайте дальше. Вхожу, купе все в цветах, в бомбоньерках, и вдруг, вижу сидит офицер. Романовский рост, челюсть, синие глазищи, на коленях фуражка с белым кавалергардским верхом. В зубах трубочка с золотым шариком, как у царя. Карта к вам, хозяин.
— Шуренок, — печально сказал Густав Максимилианович, — у меня восемь.
— Стало быть, по восьми. Ну, встал, извинился, вышел покурить в коридор, потом вернулся, сел против меня и прямо быка за рога. «Вы артистка» — «Да». «Фарс?» — «Нет, оперетта». Фуражку в угол, перчатки долой и нагло, прямо в лоб: «Моя маленькая, не хотите ли получить три катеньки за наше счастье до Петербурга?» Я — в амбицию: «Нет». Сами понимаете, в другой раз это манна небесная, а теперь, после Ялты… «Так не возьмете три катеньки?» — «Нет». — «Тогда Петра?» — «Нет», — говорю уже в сердцах, и тут он встает, рост под потолок, красавец писаный, и говорит: «Чудовищно! Ну, не жениться же мне на вас»… В банке — тысяча триста. Гутя, ваша рука.
— Положи карты, стерва! — грубо сказал Густав Максимилианович. — Господа, я прошу извинения как хозяин, эта дама шулер, — я видел, — у нее под платком накладка.
Иван Константинович терял партнера по ночным дежурствам. Старика Майтопа постиг второй удар. Он лежал на высокой, почти квадратной постели под розовым хрустальным фонарем. Розовые и желтые, прямые, как стрела, лучи падали на круглую голову, густые черные брови и колючие ресницы, но нисколько не оживляли неподвижное восковое лицо. Изредка Майтоп двигал левой рукой и глядел на нее, чтобы видеть, что рука еще движется. Иван Константинович не любил смотреть на умирающих, но Майтоп умирал спокойно и, можно сказать, даже величественно.
— Не обращайте внимания, — еще раз сказал он, с трудом ворочая языком.
— Он пригласил вас, — мужественным, грудным голосом произнесла Мириам Соломоновна Майтоп, — он позвал вас, чтобы вы были свидетелем.
Иван Константинович молча посмотрел на старуху с мужеподобным лицом. Она держала в руках свернутые в трубку бумаги. Старый Майтоп тоже глядел на нее одним полуоткрытым глазом и странно двигал бровью.
— Наши сыновья в Петрограде, — продолжала Мириам Соломоновна, — дочка не может прийти, она живет в Мертвом переулке, там — юнкера. Вениамин Бабакаевич просит вас и доктора Кана засвидетельствовать его завещание. Ему шестьдесят восемь лет, он не собирался умирать, но небо решило иначе.
