Ветка Лауры | страница 36

Лицо Одоевского было бледным, он трепетал словно в лихорадке, расхаживал по комнате, гордо подымая голову. Его руки были крестом сложены на груди и слова, словно чудом, срывались с уст:

За окном бесновалась пурга. Курицын возился на кухне, гремя посудой. Янушкевич сидел растроганный, вспоминая далекую страну. По щекам Александра Одоевского катились слезы. Он говорил:

— Милый Янушкевич, мы всегда будем верны ей!

…Прошло немного времени. Новые странствия и беды выпали на долю Янушкевича. Александр Иванович Одоевский, посланный на Кавказ, в солдатской шинели, под пули горцев, был сведен в могилу тропической лихорадкой. Вслед за ним умер и отец, старый князь, не перенес гибели любимого сына. Верный Курицын посадил желудь с ветки Лауры на могиле своего «батюшки Александра Ивановича». Дуб хорошо принялся.

Поныне на берегу Черного моря, недалеко от Туапсе, возвышается ширококронный дуб. Он слушает неумолчный шум Черного моря и склоняет свои ветви над могилой изгнанника. Но могила его не забыта: люди, приходя сюда, вспоминают вещие слова поэта об искре, из которой разгорелось пламя.

Что же увидел именитый странник, путешествуя по центральной России?

Есть под городом Юрьев-Польским селение Флорищи. Тут произошел памятный эпизод. Вот что рассказывает Долгорукий в «Журнале путешествий из Москвы в Нижний». «Мужик, у которого остановилась моя передовая повозка, увидев меня, пал в ноги, припомнив, что я когда-то сына его пощадил при рекрутской отдаче. Благословлял меня беспрестанно. Душа моя уступила первым движениям своим, и я заплакал. Но дошло дело до фуража. „Почем овес, сено?“ — „Батюшка! Лишнего не возьму“. — „Хорошо! Однако, что стоит?“. Цена объявлена дороже многих других хозяев в той же деревне. „Как же, друг мой, тебе не стыдно, хваля меня, так много брать дороже прочих?“-„Воля твоя, барин, меньше нельзя!“ — „Хорошо! Так не прогневайся: я переберусь туда, где дешевле“, и перенес мой обед к другому крестьянину. Я охотник до гречневой каши. Повар мой ее тут и приготовил, но мужик рассердись, что не у него взял овес и сено, не дал и каши, а на новом дворе уже ее готовить было некогда, и так я лучшего своего кушанья лишился. Ах! Как жаль мне было моей чувствительности и слез! Вот что делает корысть! Надежда взять с меня рублей 20 за фураж сделала меня благодетелем, отцом; повернулся ветер не туда, и мужик мне отказал в горшке каши: и после этого (а подобных случаев много) можно ли полагать признательное сердце в трупе нашего крестьянина?»