— После развода ты ушла из того вуза?
— Да, свекра посадили, новое руководство взялось искоренять следы его влияния в институте, мне оставаться там было нельзя. Я уволилась. С утра теперь езжу в ресторан, веду дела, а после обеда даю уроки танцев. Вижусь только с посетителями ресторана, да с ребятишками на уроках. Мне эта работа по душе, теперь преподаю не музейную экспозицию, а танцы детям. Денег хватает, сейчас я хочу заниматься тем, что нравится. Да, мамы и папы больше нет, я одна осталась, но, пройдя через несчастья в семье, смерть родителей, развод, я закалилась, повзрослела и обрела — в тебе обрела любовь к отцу.
После этих слов глаза Гуань Цзинцзин вдруг заблестели, она перевернулась, подмяв его под себя, поцеловала в ухо, куснула за мочку, выдохнула, стало щекотно. К ней пришло желание, и на этот раз она напала первая, напала так яростно, словно он стойко держал оборону, и, даже если бы он хотел сдаться, было уже поздно, она не знала пощады, она решила подчинить его себе целиком. Словно удав, переливающийся в ночи то белым, то желтым, она обвилась вокруг его тела, навалилась на него, не давая вдохнуть, зажала рот, стиснула так, что руки и ноги у него обмякли, оставалось лишь выбросить белый флаг и сдаться, бежать с поля боя, но бежать было некуда. Она заманила его, распалила, он знал, что уже обречен — даже если безоговорочно подчинится. Она жарко прижалась к нему низом живота, медленными жерновами принялась перемалывать его тело, позволяя ему лишь растерянно, бестолково сопротивляться. У него не было шанса на спасение, она лишила его всякой воли, ворвалась в него, обвила собой его руки, ноги и все остальное — тем и славен удав, — Хан Ибо был не в силах пошевелиться, лишь до последнего сопротивлялся, пока его затягивало в черную дыру сознания. А на пике предсмертного ликования она вдруг крикнула, захлебываясь: папа, папа! Глаза ее закатились, обнажив белки, она впала в забытье, телом не прекращая обвиваться вокруг него — точь-в-точь удав, оплетающий буйвола.
— Папа, папа, папа! Папа! — горестно кричала она у самого его уха, ввергая его в блаженство, в безумие, в страх и трепет. Он отчаянно соображал — что с ней: воображаемый инцест, взрыв страсти к отцу, дар почтительной дочери, или это — смерть? Он не мог выскользнуть из ее рук, пока не погиб, пока не осыпался грудой развалин. Ему показалось, что он осьминог, которому не под силу вернуться обратно в море; прошуршав по песку, его окружили крабы, и вот уже сожрали, быстро, в один присест.
