Ч о т т о. Ну, бог с ними. Бросим этот грустный разговор.
Б р у н о. Прекрасно, Чотто! Пошли к Контарини?
Ч о т т о. А что?
Б р у н о. Каждый вечер приглашает. Светлейший любезно предоставляет мне возможность поразвлечь его, ну, и заодно кое-кому лишний раз вколотить кое-что в голову…
Ч о т т о. Понятно… Спасибо, Джордано… Я не пойду. При виде крови меня тошнит. Я вегетарианец. Всего хорошего. Берегите себя. (Уходит.)
Б р у н о (глядя ему вслед, задумчиво). Вот этого-то я и не умею… (Уходит.)
Затемнение.
У Инквизитора. И н к в и з и т о р пишет письмо.
И н к в и з и т о р. «…Если помнишь, в семидесятом году его призвали в Рим, к Пию Пятому, показать и применить на практике теорию «искусства памяти», которую он разработал. Мы были с тобой на этом приеме. Ему прочли незнакомый древнееврейский псалом, и он повторил его слово в слово. Все были потрясены. Больше двадцати лет прошло с тех пор, мой дорогой друг. Как же просыпается песок времени сквозь пальцы твои, господи! И вот теперь он здесь, в Венеции. Разумеется, я никак не показал, что знаю его. Зачем? Пусть все идет своим чередом. Но воистину это удивительный человек! Быть может, последний из когорты великих. Я испытываю какое-то сладострастное чувство, наблюдая за игрой его ума. Это наваждение, гипноз. Интеллектуальный гипноз. Я понимаю, что он враг, унижающий меня, и… благоговею перед ним. И ужас нашего положения в том, что мы не можем ничего возразить ему по существу. В лучшем случае мы способны на него накричать или… ну, скажем, сжечь. Но это не аргументация…»
Затемнение.
Появляются ч е т в е р о — с л у г и в доме Мочениго.
Т р е т и й. Мается хозяин наш, мессер Мочениго. Лица нет.
П е р в ы й. На то и май, чтоб маяться. Двадцать второе мая тысяча пятьсот девяносто второго года.
В т о р о й. Вчера опять все в комнате у синьора Бруно перерыл. И чего он только ищет, не пойму?
Ч е т в е р т ы й. Каждый у другого ищет, чего сам не имеет. Небось искал, куда синьор Бруно ум прячет.
Уходят.
Затемнение.
Комната Марии. Б р у н о и М а р и я.
М а р и я. Джордано, ты веришь в предчувствия?
Б р у н о. Верю, а что?
М а р и я. Знаешь, меня гложет что-то… Даже холодеет внутри.
Б р у н о. А хочешь, согрею?
М а р и я. У тебя все одно на уме! Я об этом сейчас и думать не могу.
Б р у н о. Так ты не думай. Раздумьем движет жажда познания, а этот предмет, по-моему, у нас с тобой изучен достаточно глубоко. Разве нет?
М а р и я (смеется). Ты великий грешник, Джордано.
