Ольга делала уборку. Она стояла на коленях посреди зала и скоблила пол старым, изъеденным ржавчиной ножом-косырём, ножом, оставшимся, по-видимому, ещё от прежних хозяев корчмы — от злополучных Исаака и Иды, а может, и от самого Перевозчика. Возле Ольги была слегка наплёскана вода, покали рядом совок и веник; скатанные тряпичные половики горкой высились в углу, табуреты и стуши, поднятые на стол, ножками, будто зубьями, ощерились на потолок. Платок, которым Ольга повязывала голову, сполз на шею, и волосы, ниспадающие на плечи и локти, закрывали ей лицо, поэтому она какое-то время не замечала появления гостя, — не вставая с колен, Ольга передвинулась на нескоблёное место, подоткнула под пояс передний край платья, чтобы не запачкать, от чего открылись её бёдра, стройные и такие белые, словно выточенные из лучшего проконнесского[22] мрамора.
Совсем не так ожидал встретить Александр Модестович Ольгу, хотя он и не задумывался над этим особо: выйдет ли она к нему разряженная в шёлковый сарафан или будет на ней скромный льняной наряд. Он не удивился бы, пожалуй, если бы увидел её сегодня в образе Афродиты, вознесённой на Олимп, или в образе юной царицы, восседающей на троне, — так и подобает ей; его не удивили бы жемчуга и кораллы в её кудрях, его не удивили бы перстни и браслеты на её ладных ручках, но косырь и веник... удивили. Божество, которому он уже два дня как поклонялся, сегодня, увы, сидело на некрашеном полу и соскабливало грязь, нанесённую сюда с сапогами и лаптями неизвестно из каких губерний. Грязный пол и старые стены, чёрные очажные камни и шаткий стол — вот пенаты его божества, вот окружение цветка, коему назначение — делать честь императорским оранжереям, благоухать в будуарах августейших дам среди таких же цветков-фрейлин. На сердце у Александра Модестовича вдруг защемило, и дух его возмутился от той несправедливости, о какой он подумал сейчас, и он в одну минуту возненавидел этого угрюмого молчальника-корчмаря, который, оказывается, позволял своей красавице-дочери (а может, и заставлял её) выполнять грязную работу... Божество же, несмотря ни на что, оставалось божеством: ни одна из античных колонн не казалась бы Александру Модестовичу столь совершенной, как рука Ольги, на которую та, сидя на полу, опиралась, ни в одной женской фигуре, вылепленной древним или новейшим, самым искусным ваятелем, Александр Модестович не увидел бы столько грации, сколько видел в Ольге, сидящей на полу захолустной придорожной корчмы, и даже косырь Ольга держала с непередаваемым изяществом, и оттого косырь этот, ржавый и грязный, становился мил сердцу Александра Модестовича, и звук, издаваемый косырём, — звук не из приятных, — слышался Александру Модестовичу нежной песнью. Александр Модестович, должно быть, здорово влюбился, если принял так близко к сердцу разницу в его положении и в положении предмета его воздыханий, если, не перемолвившись с девицей ещё и парой слов, он, ни секунды не колеблясь, в воображении уже поставил её, замарашку, рядом с собой и не увидел к тому сколько-нибудь серьёзных препятствий!.. Да и могут ли прийти в голову мысли о каких-то препятствиях (в основном — об общепринятых условностях), когда тебе лишь девятнадцать лет, когда на дворе май месяц, когда сокровище твоё — вот оно, перед тобой, и речь идёт только о достойной его оправе!
