Как всякая девочка, состоящая из
бутылочных стёклышек, гольфов, бантов,
я каждое утро слетала вниз
по лестнице (пугая кота-педанта,
методично обходящего весь подъезд
для проверки целостности вчерашних меток)
со скоростью, делающей невозможным любой протест.
Меня звало великое множество тайных мест,
а также открытых свету беседок.
Мир был голосист, и я была в нём,
конечно, не самым пронырливым воробьём,
но достаточно шустрым воробышком.
Время тогда не приходило с обыском
для изъятия из памяти лиц просроченных,
а для яблочных пикников хватало друзей, обочины
и старого бабушкиного одеяла.
Но однажды время меня поймало
и сказало:
— Пора и тебе взрослеть.
Сегодня будем смотреть на смерть.
Смотреть не хотелось — там плохо пахло
то, что недавно было двоюродным дедом.
На прошлой неделе он учил меня искусству беседы
и показывал в книжке древнюю драхму,
а сегодня на его глазах лежали медные пятаки.
По дому топали чужие туфли и сапоги,
и день под столом тянулся, как грушевая смола.
После время пошло быстрей, и я много чего смогла:
повзрослела, не наделав критичных глупостей,
но чуть позже дошла до клинической близорукости
от любви с первого взгляда,
соблазнила умудрённого лиса виноградом
стадии восковой зрелости,
а также ещё раз увидела смерть
так близко, что в годы серости
провалилась и принялась неметь.
Как всякая женщина, состоящая из
силы, воли и глупой веры,
я каждое утро слетаю вниз
в ритме зажигательной хабанеры
и улыбаюсь, даже когда болит
ампутированная любовь,
и за это в день любой и в час любой
быт сохраняет привычный вид,
благотворно влияющий на дичающую надежду.
Но время, которое всегда находится где-то между,
смотрит в упор, ухмыляется и молчит.
