- Сшей себе что-нибудь!
Она отвечала:
- Мне ничего не надо!
И если в моей комнате громко играл магнитофон, то она всегда врывалась ко мне, вытягивала руку ладонью вперед и кричала, блестя железными зубами:
- Музыка твоя у меня вот где сидит!
Вот такой стала моя бабка Марина. Она словно бы забыла все то, что знала раньше, и скудными стали ее чувства.
Она сидела напротив меня, навалившись локтями на стол, и выковыривала из кастрюли гречневую кашу.
- Ты грубая стала, Оля, - сказала она мне. - Совсем со мной не говоришь.
- У тебя пятно жирное на кофте, - сказала я. - И волосы в глаза лезут.
Она посмотрела на меня своими желтовато-серыми глазами, похожими на слюду в разводах, к ее сморщенному подбородку прилипли комочки варе-ной гречки.
- Я уйду в свою комнату, если хочешь, - мягко сказала она. - Если тебе неприятно!
Если бы она закричала на меня, столкнула бы со стола кастрюлю с гречкой от старческой неуклюжести, мне было бы лучше, а она ответила мне просто и печально, сама сознавая свое безобразие, и ее глаза на бело-розовом сморщенном лице стали совсем прозрачными.
- Да сиди уж, - сказала я. - Только рот вытри!
Она послушно вытерла подбородок рукавом кофты.
- Помнишь, как мы жили? - спросила она.
Я промолчала. Она продолжала, так и не дождавшись ответа:
- Корнелий сказал мне как-то летом: "Поедем на юг! Куда ты хочешь?" "В Сочи, Неля", - ответила я. И мы поехали на Кавказ...
И она в сотый раз рассказывала мне про то, как в парке ходили павлины, а местные хохлы выдергивали у них перья из хвостов и продавали на пляже... И я подумала: "Вот в юности, да даже не в юности, а пятнадцать лет назад, она была красивая, был полковник, Кавказ, парки с павлина-ми, а сейчас передо мной сидит толстая опустившаяся старуха, ест из кастрюли мокрую гречку и рассказывает мне историю, которую я давным--давно знаю наизусть, только для того, чтобы хоть на миг поймать мое внима-ние". И она мучила меня такими разговорами, и я ее избегала...
- А я сначала не хотела уезжать с Корнелием, - продолжала бабка Марина. - Думала: вот я уеду в чужой город, а здесь все наше останется, наш дом, даже мебель, Корнелий велел не брать. А на кладбище - моги-лы всей нашей семьи: моих мамы и папы, твоей матери, тети Павлуши. И я думала: "Как же я здесь все это оставлю и уеду в другой город! Там чужая жизнь, там все чужое!" Тогда было смутное время, мы в церковь не ходили, считали за стыдное, но я решила Люсю и всех остальных отпеть на прощание. Про Люсю-то я знала, что она не отпетая, а про остальных - как узнать? Я спросила священника, он хороший там у нас был, отец Александр: "Не знаю я, кто отпет, а кто нет". А он мне: "Господь вас рассудит..." Тут я согрешила, не поверила. "Как же это Он меня рассудит?" - и усмехнулась даже. А ночью мне Люся приснилась и папа мой. "Отпой нас", - просят, да так жалобно. Люся моя совсем спокойная стояла, а вот папа мучился... Но когда их отпели, я успокоилась, и уезжать с Нелей стало легко, как в юности...
