У Головни волосы под колпаком встали дыбом. Холод отступил, стало жарко до испарины. Сердце билось в самое горло, рвалось наружу. Бабкино заклятье прижало его к земле, царапнуло душу. В башке роились мысли, одна другой жутче: «Неужто Лед воду мутит? А что же Отец? Он-то куда глядит? Или тоже на их стороне? Сон, сон, все — сон. И ведь не расскажешь никому — засмеют. Скажут — придумал, обделался с испугу. Как же быть-то?».
Он приподнял голову, глянул. Старуха так и крутилась вокруг Отца Огневика, так и вертелась, точно собака, клянчившая подачку. И бормотала, бормотала без остановки, будто одолеваемая бесами.
Они подступили к Большому-И-Старому, встали шагах в двух от догорающего костра. Дальше начинался свет, слабый, умирающий, едва тлеющий. Головне померещилось, будто из полумрака вокруг них выпрастываются когтистые лапы, сплетаются черные тела, лязгают клыками злобные создания. Большой-И-Старый неловко вскочил, выставил рога — цепь натянулась, громко звякнув.
Отец Огневик некоторое время смотрел на зверя, затем подступил к костру, подбросил валежника и дров. Пламя радостно озарило его лицо: гладенькое, тонконосое, с замусоленной бороденкой.
— Нагрешила ты много, Варениха. Но это — полбеды. А вот то, что грешишь даже когда каешься — подлинная беда и есть. Небось и оберегами себя обвешала, карга старая? Не тревожься, смотреть не буду. Знаю, знаю, все вы искусу податливы. Ни один не устоял! Так же и ты…
И старуха снова забубнила, скорбно соглашаясь с этим выводом.
Дверь Сиянова дома вновь отворилась, и оттуда выпорхнули две девицы — сироты Золовика. Засиделись, дурехи, в гостях, теперь торопились прошмыгнуть в женское жилище, пока Варениха не заметила. Головня услыхал их щебет, замер точно лиса перед броском. Отец Огневик его видеть не мог — мешала изгородь загона, а вот идущие девки — запросто. Что же делать? Подниматься или нет? Лежать было глупо. Но глупо было и вставать — старик не слепой, углядит. А углядев, сообразит, что Головня подслушал его разговор с Варенихой — разговор, как видно, сокровенный, не для чужих ушей.
Девицы приближались. Головня услышал, как одна говорит другой:
— Гляжу в глаза-то, а у нее там — стылость и смрад, аж моченьки нет. Думаю: «Прочь, прочь, отступи». А у самой-то тяготение какое-то, прямо не поверишь. Так и хочется самой туда заглянуть, посмотреть, что делается. Прямо не знаю, как удержалась. Огонь спас…
Вторая отвечала:
— Отец-то что сказал, помнишь? Не ступайте, говорит окольными путями. Куда ж тогда ступать, ежели путей вовсе нет? Замело все, старицу от луговины не отличишь. Только и надежда на заклятье…
