Но теперь всему этому конец! Фабиан не такой, как другие. Фабиан — как приятно повторять это имя! — не бросит ее, даже когда узнает, чья дочь Аннуш Кевечеш.
Она наняла его месяц назад на ярмарке. Аннуш невольно улыбнулась, потому что вспомнила выражение: гостинец с ярмарки. Она выбрала на ярмарке этот гостинец. Себе и своим детям… Это был худой, оборванный парень с грустным лицом. В его глубоко посаженных карих глазах застыло боязливое недоверие, как у бездомной собаки, которая привыкла, что ее каждый гонит пинком от порога.
С каким трудом таяло это недоверие! А ведь он должен был почувствовать, что с самого начала полюбился «хозяйке». Аннуш угадала в нем сходную судьбу: отверженность, муки сиротства, которые разъедают человека, как рак. Они две недели проработали вместе в поле, прежде чем Аннуш вытянула из парня, что он подкидыш, не знает ни отца, ни матери, вырос в хлеву, из милости, у жадных и черствых хуторян, и как глубоко ни вглядывается в прошлое, не помнит, чтобы ему хоть раз позволили поиграть — хотя бы просто в придорожной пыли! Игрушек у него никогда не бывало, но играть-то ведь можно по-всякому, он чувствовал это. Только ему не разрешали.
Сегодня в полдень (женщина снова всем телом ощутила дрожь счастья) они съели под ивами хлеб и взятое в долг сало, и Фабиан сказал:
— Я принесу свежей воды из колодца, хозяйка.
Аннуш пересилила себя:
— Фабиан, не называй меня хозяйкой. Зови Аннуш.
Парень взглянул на нее, но тут же опустил голову, губы его задрожали…
— Не смею, — прошептал он.
Женщина придвинулась ближе, подняла его подбородок, заставила посмотреть ей в глаза.
— Скажи: Аннуш, — нежно попросила она.
Долгое время они смотрели друг на друга.
— Меня никто еще не любил, — прошептал мужчина, и взгляд его затуманился.
— Но я люблю тебя, Фабиан. Ты же знаешь, что люблю. Знаешь, ведь правда же?
— И я люблю вас, — выдохнул Фабиан. Едва можно было разобрать, что он сказал.
— Не говори: вас. Скажи — тебя.
Фабиан долго смотрел в лицо Аннуш: чуть лучащаяся вокруг рта улыбка, таявшая в глазах нежность, — и у него вырвалось, словно с давних пор сдерживаемое рыдание:
— Тебя!
И когда, кто знает через сколько времени, они высвободились из объятий друг друга, Фабиан с какой-то изумленной, блаженной улыбкой посмотрел на женщину, словно видел перед собою чудо, и медленно проговорил:
— Я принесу свежей воды из колодца… Аннуш…
Аннуш присела, обняла и прижала к себе сразу обоих ребятишек, принялась целовать их разгоряченные чумазые мордашки — она сразу же почувствовала губами, что кожа у детей не такая, как обычно, но поначалу не обратила на это внимания, — господи, до чего же длинным кажется день этим сироткам! Прошлым летом Марика, которую она тогда еще кормила грудью, по вечерам всегда радостно вскрикивала, завидев ее: «Мемма!» Да, она их «мемма», она для них — все, какое это удивительное чувство, что они не могут жить без нее. Для этого она и произвела их на свет.
