В конце концов я совершенно замкнулась в себе и на своей маниакальной идее. В четырнадцать лет, после безуспешной попытки самоубийства, я вдруг поняла: я не могу ждать от матери того, в чем так нуждаюсь. Мне было так горько утратить эту надежду, что я до сих пор не смогла оправиться от этого удара. И я тогда долго не могла прийти в себя, как вообще не способна прийти в себя после какого-нибудь поражения. Мне по-прежнему импонирует характер матери, и чем чаще сравниваю я ее с другими людьми, тем больше она мне нравится; когда мне было двадцать четыре года, я даже написала ей: «Я хотела бы стать такой женщиной, как ты, но я уже никогда не стану ею». И начиная с этого момента я вполне осознанно поступала вопреки ее воле.
Тот орудийный снаряд, можно сказать, взорвался, и, когда вспыхнул огонь, я увидела: самая безнадежная любовь та, что зародилась в утробе матери. Я вдруг увидела: я совсем одна, и у меня нет больше матери, только она могла бы меня спасти от одиночества, даже сырая земля не спасет.
Со временем я поняла: для того чтобы жить, не обязательно надеяться.
Но до этого мне пришлось много страдать.
Перевод С. Фадеева.
В детстве я множество раз слышала историю про убийство, совершенное Нани Гомбоц. Зимними вечерами, которые тянулись тягостнее, чем великий пост, взрослые с содроганием пересказывали друг другу эту историю, а мы, укрывшись в постели периной и притворяясь, будто спим, с замиранием сердца подслушивали.
Это случилось во время первой мировой войны. Мужа Нани забрали в солдаты, а молодухе выделили в помощь пленного, чтобы было кому обрабатывать ее восемь хольдов. Пленный — те, кто постарше, и сейчас еще помнят его — был красивый итальянец с черными вьющимися волосами, он чудесно пел и играл на банджо. Ему потребовалось немного времени, чтобы вконец вскружить голову одинокой молодой женщине, которая едва изведала супружеской жизни (когда у нее родилась дочка, муж был уже на фронте).
И тут как раз пришел домой на побывку Кевечеш, ее муж. В ту же ночь жена и пленный убили его. Тело взвалили на тачку, прикрыли сеном, сбросили в Рабу и железными вилами толкали от берега, пока его не унесло течением. А голову срезали — чтобы солдата не смогли опознать, если труп выловят раньше, чем его унесет в море, — и зарыли в навозной куче.
Потом кончилась война, пленные вернулись на родину, и итальянец — тоже. Кевечеш домой не явился, и жена распустила слух, будто он погиб смертью храбрых. И даже получила какое-то пособие.
