Вдова села | страница 14
Я не любила персики. И если ела их, то только тогда, когда они были зелеными и недоспелыми. Эти же были желтые, мягкие.
Так мы ели персики, потом учительница бросила взгляд на окно.
— Отличная погодка.
— Да.
Мне хотелось поговорить с ней, поговорить по душам о чем-нибудь теплом, человеческом, о ней или обо мне, все равно о чем, только не о спряжениях вспомогательных глаголов. Она, наверное, неплохой человек, вот ведь нашла на земле персики, и ей захотелось кого-нибудь угостить. Мы ели персики и глядели в окно: погода действительно была чудесной.
— Когда уходит твой поезд?
— В девять вечера.
— Ну что ж, занимайся. Бог в помощь.
И она ушла, второй персик мне было есть уже необязательно, но я его все-таки съела.
В нашей семье, как вообще в крестьянских семьях, было не принято открыто проявлять свои чувства. Неважно, что это было — застенчивость или высокомерие, возможно, просто добрый старый обычай, который воспитывал самодисциплину и сдержанность. «Надо быть сдержанным и гордым» — формула крестьянской философии, которая импонирует мне и по сей день. Может быть, потому, что я сама никогда не умела жить в соответствии с ней. В словах и жестах матери не было той мягкости, граничащей со слабостью, которая свойственна некоторым матерям. Совершенно невозможно представить, чтобы мать погладила по голове или поцеловала меня или кого-нибудь еще из своих отпрысков, за исключением, правда, самого младшего, и то пока тому не исполнилось четыре года, после чего подобный поступок выглядел бы чем-то непристойным, даже позорным.
Я знала об этих неписаных правилах, уважала их и не пыталась ничего изменить, но очень страдала. Чувства переполняли меня, а узкие рамки закона не позволяли проявить их. Поэтому я и писала стихи, играла на скрипке, проглатывала книгу за книгой, чтобы разрушить стену отчужденности, отделявшую меня от окружающего мира, и открыть людям свое сердце. Но все это так и не помогало мне, не давало ничего взамен. Я нуждалась в человеке, в живой душе, которая бы точно так же мучилась, как я. Мой мир сужался, круг моих интересов замкнулся на матери, самом достойном объекте моей любви, от которой я могла получить то, в чем так нуждалась. Если бы меня вдруг попросили объяснить, в чем же я нуждаюсь, я, вероятно, не сумела бы это объяснить. Собственно говоря, и по сей день не могу. Я обладала совершенно уникальной способностью к страданию. Правда, от страдания я не получала ни капли наслаждения, но упрямо и безуспешно стремилась к счастью, находя утешение лишь в собственном воображении. Мне кажется, я была вправе надеяться, что мать освободит меня от этих страданий.