На одном из перекрестков Пикардиным пришлось минуты четыре ждать возможности проехать дальше. Глеб поднялся во весь рост и огляделся.
— Валенька, Валик, подымись, погляди! Это вечно волшебное, сказочное. Словно колоссальный муравейник, встревоженный чьею-то могучей рукой. Погляди на эти широкие реки человеческих голов, фиакров, электрических фонарей; послушай, как гудит этот улей, как радостно, как весело вокруг…
Валентина Степановна поднялась и, оглядывая толпу радостно светящимися глазами, заметила:
— Ты обратил внимание на одну особенность этого поразительного скопления людей и широкого веселья их: нигде не видно ни одного войскового патруля, ни одного наряда городовых, которые бы осаживали, разгоняли и сдерживали толпу…
— Совершенно верно. И ни одного, несмотря на это, пьяного, буяна!..
— Зато погляди, сколько парочек идут обнявшись, веселые, радостные, приветливые. И никого-то они не шокируют, не возмущают… Глебик, милый, неужто же все, что мы перетерпели, осталось позади, совсем прошло и не вернется уже никогда, никогда…
— Да, да, Валик, никогда не вернется — прошло как скверный, тяжелый сон… Здесь жизнь, свобода, а там позади нас тьма, кошмар… Здесь мы можем, Валенька, работать, учиться и жить, жить как, как захотим, сами для себя. Ведь для всего мира ты уже не Пикардина, а Ефросинья Климовна Тырсова, моя двоюродная тетка и воспитательница, и никому в свете теперь нет до нас никакого дела… Ура, Валик, ура, обними меня, поцелуй при всей этой толпе, крепче, вот так… Слушайте все, мы любим друг друга, любим, любим!..
Глеб совсем по-мальчишески закричал громким, высоким голосом, замахал над головою мягкою дорожною шляпою и запрыгал в фиакре, держась одной рукою за Валентину Степановну.
Извозчик обернулся к ним со своего высокого сиденья, широко улыбнулся и спросил:
— Вы в первый раз в Париже? Вероятно, иностранцы? не правда ли, прекрасный город? К тому же очень удачно попали: 14 июля — это наш парижский праздник… Ведь это мы, парижане, разрушили старую Бастилию. О, она была уже слишком обильно полита человеческой кровью и горем, удобрена человеческими трупами… Не правда ли, на такой почве семена радости, счастья, свободы должны дать хорошие плоды?
— Верно, старина, вы правы. И раньше всего должны взойти семена личной свободы и неприкосновенности, а все остальное приложится. Право распоряжаться собою по своему усмотрению, жить у себя дома, как хочется, не стесняя других и не теснимые никем, — это залог действительного всеобщего счастья…
