В коридоре, кроме них, теперь стояло еще несколько человек, меж которыми могли быть русские, может быть, даже полицейские агенты, и они говорили совсем тихо, почти про себя, понимая друг друга больше по выражению лица, чем со слов. Близко прижавшись один к другому, они чувствовали, как что-то тает в их душах, уходит что-то темное, тяжелое, и радость, не передаваемая словами, необъяснимая радость жизни, свободы и душевного покоя разливается теплою волною по всему телу, застилает глаза, заставляет по-новому дрожать и биться истомленное сердце.
IX
Громадный, полутемный, с пыльным и задымленным стеклянным куполом Северный вокзал гудел, как колоссальный улей, одновременно несколько поездов входили и выходили из него, и десятки тысяч приезжающих на праздник подгородных и провинциальных жителей и спасающихся от них за город парижан, все одинаково весело настроенные, шутливые, радующиеся заранее от души предстоящему праздничному отдыху и развлечениям, беззаботные, как дети, болтливые, добродушные и нарядные, группами и в одиночку прокладывали себе дорогу сквозь густую толпу. Стоило в этой толпе кому-нибудь бросить удачное острое словцо, как оно подхватывалось и начинало летать с одного конца вокзала в другой, все округляясь, расцвечиваясь, сопровождаемое взрывами раскатистого, здорового смеха. Стоило одному от избытка жизнерадостности запеть модную песенку, и она уже неслась из нескольких десятков глоток, и бравурный, кокетливый мотив ее заглушал клокотание пара, свистки локомотивов и весь несовместимый хаос вокзальных звуков…
Был вечер 13 июня — канун самого шумного парижского праздника. На улицах было еще светло, только что заканчивался трудовой день, но праздничное настроение уже лилось по ним широкой, бурливой, перекатною водною…
Пикардины двигались среди моря голов, экипажей, автомобилей и трамваев под непрерывный гул, грохот, звон, хлопанье бичей, смех, песни и возгласы… Вакханалия, длящаяся двое суток, началась. Еще не угас дневной свет, а уже вокруг сверкали миллионы огней: балаганы, карусели, рулетки, тиры, рестораны торопились начать свою ночную, крикливую, залитую электричеством жизнь.
Огромный Париж превратился в сплошную ярмарку, а выставившие свои столики до самой середины улицы кафе и выстроенные ими на всех перекрестках эстрады для музыкантов, арки и гирлянды превратили его в сплошной, празднично убранный ресторан дешевого пошиба и народный танцкласс…
У прибывших провинциалов гул стоял в ушах, глаза начинали болеть от мелькания яркого света, и хотелось поскорее проехать дальше, оставить за собою эту какофонию звуков, суету уличного движения, выбраться на тихую будничную улицу. Но по мере того, как они проезжали улицу за улицей, а вихрь ярмарочно-праздничного веселья, шума и толкотни не только не уменьшался, но даже с приближением ночи все увеличивался, они постепенно начинали сами заряжаться этим общим настроением, и все сильнее делалось желание присоединиться к бесконечной веренице веселящегося народа, нырнуть в самую гущу этого чудовищного калейдоскопа…
