— Господин Артаке, обсудим это не здесь, не на улице. Я пришла для того, чтобы потом не передумать. Теперь же, с вашего разрешения или без оного, но я пойду.
— Э-э-э, фрейлейн Кэйтрин, — начал я, но забыл, чего же хотел сказать. Вспомнил, что хотел предложить денег на новое платье, но передумал. Провожать она себя не позволит… а если ограбят? А, вспомнил.
— Я хотел сказать, что сегодня в усадьбу должны привезти каминные часы.
— Какие часы? — не поняла Кэйтрин.
— Ну, такие, с двумя конями. Пусть Томас их выгрузит и поставит у себя.
— Томас закапывает ваших покойников. Подождите… Господин Артаке, а зачем вам каминные часы? Куда их ставить? В нашем… простите, в вашем доме еще ремонта недели на две.
— Томас сказал — на неделю.
— Много конюх понимает в ремонтах, — фыркнула Кэйтрин. — Господский дом — это ему не конюшня. Неделя уйдет на то, чтобы починить стены, перекрыть крышу — черепица нужна новая, заменить половицы, вставить стекла. Брауни говорит, что придется перекладывать камин, а хорошо бы и кухонную печь — дымоходы почти завалились. За пять лет уцелел лишь внешний облик дома. Куда вы поставите часы, если нет камина? На конюшню?
Я начал злиться. В кои-то веки купил что-то домашнее, чем не режут, не колют, не убивают (хотя, если кинуть часы со стены, голова в панцирь провалится…), а тут замарашка в старом платье читает нотации.
— Ступайте домой, фрейлейн, — устало изрек я. — Завтра я приеду в усадьбу, и мы обо всем поговорим.
А часы, если хотите, поставьте на конюшне. Они бронзовые, ничего с ними не сделается. Считайте, что это подарок невесте.
Фрейлейн ушла, держа спину прямо, словно кол проглотила. Я же постоял немного, повздыхал и ушел в свой номер. Сняв сапоги, упал на постель не раздеваясь, чего за мной не водилось. Лежал, смотрел в потолок, ломая голову — ну зачем? Ну кой черт дернул меня за язык, когда предложил этой дурнушке выйти за меня замуж? Я же хотел спокойно дожить свой век, а вместо этого получил сплошную головную боль. Как женщина фрейлейн Кэйтрин меня не прельщала. Нечему там прельщать. К тому же разница в возрасте была ощутима, а я никогда не западал на молодых женщин — бордели в расчет не беру, там и шестнадцатилетняя выглядит далеко за тридцать.
И куда мне деваться? Сказать, мол, простите, фрейлейн, я передумал, нельзя. При всех своих недостатках — а их у меня столько, что ни один писец не возьмется перечислить, — я считал за собой одно лишь достоинство — умение хранить слово. За долгие годы привык, что меня самого можно предать, отношусь к этому с пониманием. Люди слабы и привыкли действовать так, как им выгодно, а не в силу взятых на себя обязательств. Но за собой я такого права не допускал. Умение держать данное слово — это единственное, за что я себя уважал. Отступишься от принципа один раз — значит, все! Стало быть, мне отказаться от брака невозможно. С другой стороны, можно же сделать так, что фрейлейн Йорген сама возьмет назад собственное слово. И это очень даже реально, потому что девице нужен не я, а усадьба! Да черт с ним, с имением, и с усадьбой, отдам фрейлейн купчую, и пусть она делает с ней все, что хочет!
