— А мне сказывали за верное, — возражает обыватель, — что их не в Фитькином работают.
Я заинтересовался.
— Где же?
— Будто — недалеко ходить: в остроге нашем.
— Это верно, — подтверждает Шерлок Хольмс, согласно и даже с жаром мотая головою. — Доподлинно знаю. В тюрьме. И мастера известны: Ловейщиков Пашка, что за переселенную девчонку сидит, да Бунус, латыш, — корневики своему делу.
— Что же ты не ловишь, коли знаешь?
— А поди — докажи!
— И обязан доказать, — смеется обыватель. — На то ты к званию приставлен.
Кулев улыбается.
— Небось доказывать-то — надо самому сесть к ним в тюрьму.
— Сядь.
— За пятнадцать-то в месяц?
— Присягу имеешь, должен свою присягу исполнять.
— За пятнадцать-то присягу?!
Кулев даже вызверился. Обыватель строго уставился на него:
— Да ты что?
— Я ничего. Ты-то что? За пятнадцать рублей? Эх, совесть!
— Ты мне пятнадцатью не тычь! Назвался груздем… знаешь? Стало быть, потребуется тебе живота решиться, — решишься; надо в тюрьму сесть, — сядешь…
— Сядьте, — хладнокровно говорит Кулев.
— Куда? — изумляется обыватель.
— Сядьте, — ну, пожалуйста, ну, сделайте такое ваше одолжение, сядьте в тюрьму, как мне ракиминдуете. Сядьте, а я посмотрю.
— Пшел ты, знаешь, к кому?! Выдумал равнять…
Кулев заливался хохотом:
— Пашка ударит вас толкачем в лоб!
— Ну да! толкачем! — огрызается несколько сконфуженный обыватель. — Было бы откуда там толкачу взяться.
— Он найдет! — продолжает грохотать Кулев. — Для вашего собственного удовольствия отыщет… Нет, — каково? В тюрьму — а? В нашей тюрьме и простых-то арестантов жиганы смертным боем убивают, а вы меня под ихнюю молотовку посылаете… Намедни двоих насмерть ухлопали. Слышали, может быть? — обращается он ко мне.
— Слышал что-то.
— Старики новичков били. Вдесятером на двоих, поленьями. Озверели, не подойди к ним. За солдатами посылали…
— С чего они? Из-за карт, что ли?
— Нет, старики с новеньких входные деньги требовали, — ну, а те не дали, да еще обругались… артель их и приняла в свои руки. Кабы не солдаты, их бы до ночи трепали…
— Мертвыми, я слышал, отняли?
— Где быть живым?! — крестится обыватель.
— То есть вот как! — одушевился Кулев. — Ни одной кости целой! Мягкие мяса черные, в чугун измолочены, как бы в бештек. А на бочках, где ребрышки сломаны, оскребушки прорвались, торчат косточки… беленькие…
— Эки изверги!
— Да! Вот вы к ним и сядьте!.. Мосей Порохонников в зачинщиках был. Их высокоблагородие спрашивают: «Как ты дерзнул?» — А они, говорит, зачем грубили? Разве большакам можно грубить? Какая же это артель, если старикам грубианство? Их высокоблагородие возражают: «Это ужасно, какое преступление. Жди себе жестокого суда». А Мосей на усищи свои смешком оборонился и отвечает: «Как вы это довольно глупо рассуждаете! Может ли быть мне жестокий суд?. Я уже на двадцать лет Сахалина имею, а от рождения мне пятьдесят шестой год. Стало быть, каторжный я по гроб своей жизни, и хуже, чем есть, ничего сделать мне нельзя, потому что век мой исчислен, и годов мне вы не умножите». Их высокоблагородие говорят: «Как ты смел это мне в глаза? Разве ты меня не боишься?» Мосей опять смеется: «Вам надо меня бояться, а мне вас — что? Жисти — врете, не прибавите!»
