На этом политика кончилась.
В. В. показывал монеты – свое любимое, говорил и о египетской книге – свое заветное.
И о нездоровье – раньше никогда – прихварывать стал: склероз! – но докторе Поггенполе, на которого вся надежда.
Пили чай, хозяйничала Варвара Димитриевна, как всегда, как и в 1905 г., хоть и не то – вот кто изболел за эти годы!
Чай примирил и успокоил.
И не будь нездоровья, В. В. пошел бы посмотреть – в 1905 году куда не ходил! – а теперь куда еще любопытней.
Я рассказал о вечере: устраивается на Острове такой с лозунгом танцевальный:
Будем сеять незасеянную землю!
подростки бесплатно,
дамы – 50 коп.
На минуту игра, как луч, – лукавый глаз.
Сколько б было разговору: семя! – семенная тайна! —
И опять погасло, глубокая забота.
– Мы теперь с тобой не нужны.
И сначала брыкливо, потом горько, а потом покорно:
– Не нужны.
И покорно, и тяжко, и убежденно, словно из-подо дна вышло, последнее – приговор и отпуск.
Варвара Димитриевна тоже очень беспокоится: стал В. В. прихварывать, – все может случиться.
– Доктор говорит…
И как это несоединимо – человек всю свою жизнь о радости жизни – о семени жизни – о жизни —
– Доктор говорит, сосуды могут сразу лопнуть, и конец.
Так и простились.
От Троицы-Сергия получили мы от Розанова Апокалипсис – несколько книжечек с надписью, но уж увидеться нам не пришлось.
* * *
Я долго все поминал:
«не нужен… мы с тобою не нужны».
Как! Розанов не нужен?
Теперь, в этой вскрути жизни, мечтавший всю жизнь о радости жизни?
Розанов или тысяча тысяч вертящихся палочек?
– Человек или стихия?
– Революция или чай пить?
А! безразлично! – стихии безразлично: вскрутит, попадешь – истопчет, сметет, как не было.
Вскруть жизни – революция – – и благослови
ты всю жизнь, все семена жизни, ты один в этой крути без защиты, и тебе крышка.
Так Розанова и прикрыли.
«Розанов, собирающий окурки на улице!»
Что же еще прибавить – – разве для некурящих! – тут все лицо и слепому ясно.
И прикрыли.
– А зачем, – скажут, – повернулся спиной, отверг революцию?
– Отвергать революцию – стихию – как можно говорить, что вот ты отвергаешь грозу, не признаешь землетрясения, пожара или не принимаешь весну, зачатие?
И мне слышится голос отверженного и прикрытого, и этот голос не жалоба, не проклятие, голос человека о своем праве быть человеком:
– Одно хочу я, раз уж такая доля и я застигнут бурей, и я, беззащитный, брошенный среди беспощадной бури, я хочу под гром грозы и гремящие вихри, сам, как вихрь, наперекор —
