Бабушка и антихриста видела – только не в Киеве…
«Три ему года, три лета, а крестил его поп с Площадки Макарий, и было знамение при крещении, сам батюшка рассказывал, когда погружали дите в купель, крикнул нечистый: «Ой, холодно!» – и пять раз окунул его батюшка, а когда помазывали, кричал окаянный: «Ой, больно! ой, колет! ой, не тут!»
– Три года ему, окаянному, в Красных Пожнях живет, – пояснила бабушка, крестясь и поплевывая.
Так потихоньку да полегоньку в благочестивых разговорах и ехали.
Но вот и ко сну пора – попили чайку, солнце зашло – пора спать.
* * *
Лавочник с лавочницей принялись постели себе готовить, одеяла всякие вытащили, войлок, подушки – примостились, как дома.
И старик новгородский примостился удобно.
Только у бабушки нет ничего: положила бабушка узелок под голову – узенькую скамейку у окна у прохода выбрала она себе неудобную, помолилась и легла, скрестив руки по-смертному.
И я подумал, глядя на ее покорное скорбное лицо – на ее кроткие глаза, не увидавшие на месте святом ни пьяницы, ни гулящего:
«Бабушка наша костромская, Россия наша, это она прилегла на узкую скамеечку ночь ночевать, прямо на голые доски, на твердое старыми костями, бабушка наша, мать наша Россия!»
И все я следил, как засыпала старуха.
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!»
С молитвой затихала бабушка – и затихла – похрапывает тихонько – заснула бабушка крепким сном.
– – – – – – – – – – —
Тут лавочница вспомнила, должно быть, слово Божие о ближнем, да и по жалостливости своей пожалела бабушку, – поднялась с постели, шарит, вытащила тоненькое, просетившееся одеялишко и к бабушке: будит старуху, чтобы подостлала себе!
Растолкала старуху.
– Спаси Господи! – благодарила старуха, отказывалась: ей и так ничего, заснула она.
Но лавочница тычет под бок одеяло – тормошит старуху.
И поднялась бабушка, постелила лавочное одеялишко, еще раз благодарит лавочницу – и легла.
Легла бабушка на мягкое – а заснуть и не может: не спится, не может никак приладиться, заохала:
«Господи, помилуй мя!»
А и молитва не помогает, не идет сон, бока колет, ломит спину, ноги гудут.
А лавочница богобоязная, лавочница, «доброе дело» сделав, завела носом такую музыку, – одна поет громче паровозного свиста, звонче стука колес – на весь вагон.
Следил я за бабушкой —
«Бабушка наша костромская, Россия наша, и зачем тебя потревожили? Успокоилась ведь, и хорошо тебе было до солнца отдохнуть так, нет же, растолкали! И зачем эта глупая лавочница полезла с своим одеялом человека будить?»
