И вот он покидал полк. Это происходило в жаркие летние дни, когда на улочках чудом обойденного боями немецкого городка, где теперь располагался штаб, доцветали липы. К тому времени со дня, когда затихли орудия, прошло уже два непривычных мирных месяца, и не было ничего удивительного в том, что командование нашло возможным отправить начхима домой, где он, конечно же, должен был незамедлительно уйти в запас.
Направление в Москву для демобилизации и литер на проезд уже лежали в кармане кителя, недавно сшитого Беловичу местным «военным и штатским» портным.
Года полтора назад он, до тех пор полагавший, что о своих прежних, довоенных занятиях следует позабыть, скорее всего ради любопытства, чем на что-то надеясь, послал письмо в домовую контору на одной из линий Васильевского острова, где в большой коммунальной квартире жил более десяти довоенных лет. Надежд получить ответ было мало. К тому же вообще оставалось неизвестным, цел ли тот пятиэтажный дом со вторым двором-колодцем, куда выходило окно комнаты Владимира Акимовича. Ну а если даже цел — кто знает, кому из соседей удалось выжить, чтобы им сумели передать его письмо?
И все же, как ни удивительно, ответ пришел. Пришел месяца три спустя, когда Белович уже перестал его ожидать. Письмо прислала соседка по квартире, эстрадная артистка. Пережив блокадную зиму и голод, эвакуировавшаяся из города в сорок втором году, она каким-то образом умудрилась уже вернуться домой.
Ровные строки на сероватом листе ученической тетрадки в линейку сообщали о том, что дом, в котором жил Владимир Акимович, уцелел, хотя в окнах его и чернеет закрашенная фанера вместо стекол, и что комната Беловича благодаря удачным обстоятельствам осталась незанятой. Еще соседка-актриса писала, что теперь она член домкома и что по действующим правилам площадь фронтовика никем не может быть заселена, из чего следовало, что Белович, отвоевав и оставшись невредимым (этого ему пожилая эстрадница в письме горячо желала), сможет вернуться в дом на Васильевском острове.
С того талого весеннего дня (полк тогда уже прошел Польшу и приближался к границам Германии), когда Беловичу принесли самодельный конверт с волнующим штемпелем: «Ленинград», обычно уравновешенный и выдержанный Владимир Акимович на время потерял свою всегдашнюю выдержку, Мысль о том, что с прежним укладом жизни, может быть, вовсе еще не покончено, привела его в беспокойное состояние.
Он по нескольку раз перечитывал письмо. Вслух вычитывал из него строки товарищам по службе. Сделался вдруг непривычно говорлив и, так как в штабе больше не было ни одного ленинградца, мог без конца рассказывать об этом, с его точки зрения, не знающем себе равных городе. Искренняя влюбленность Беловича в родной город сразу же послужила предметом для новых веселых подтруниваний. Нет-нет и кто-нибудь из штабных как бы вскользь бросал фразу вроде того, что-де, конечно же, Ленинград хорош, но разве можно его по красоте сравнить, например, с Киевом или Одессой. Не улавливая подвоха, начхим немедленно кидался в словесный бой и с бог знает откуда взявшимся красноречием отстаивал еще Пушкиным воспетую неповторимость невских берегов.
