. Зеленые кусты и лесистые холмы. В Лесной опере, где ныне проводится Сопотский фестиваль, тогда проводились Вагнеровские фестивали. И эти лесистые холмы у меня всегда уже будут ассоциироваться с Лоэнгрином и Тангейзером. Запах моря, смолы и дыма. Медузы. Возле пляжа и в аллейках пансионов прятались немецкие дети, они налетали на нас и били по морде. Иногда прятались мы, налетали на них и тоже били по морде. Трудно определить, кто был зачинщиком, и та и другая сторона почти ежедневно и нападала и получала сдачи, вспыхивали самые настоящие побоища. Польские и немецкие родители решительно это пресекали, выражая сожаление, что инстинкт взаимной ненависти просыпается в их детях так рано. А ведь, по сути дела, инстинкт тут был ни при чем: сами родители натравливали нас друг на друга. Их поведение, атмосфера, какую они создавали, разговоры, какие они вели меж собой, детям якобы недоступные. Однажды мы встретились неожиданно: стояли друг против друга мы, польские дети, и они, немецкие дети, и вовсе не желали драться. Заговорили, потом затеяли общую игру. Нам было хорошо друг с другом, открылось что-то новое, увлекательное, интересное. Но тут из домов и аллеек высыпали наши польские и немецкие родители. Громко крича, красные от злобы, они, тормоша и подталкивая, растащили нас по домам. С тех пор мы не играли, но перестали драться — к большому неудовольствию родителей: им бы хотелось, чтоб мы дрались, лупцевали друг друга, а они могли бы сетовать на это.
Я начал вспоминать Цоппот после того, как солдаты, производившие у меня обыск и угрожавшие мне расстрелом, удалились. Я глядел в окно в сторону Уяздовских аллей. Был прекрасный солнечный день, густо посаженные, лишенные листьев деревья выделялись на фоне голубого неба, напоминали ветхое кружево. Меня охватило чувство беспокойства. Что, собственно, может храниться в чемодане этого француза, господина Э. Д.?
Я отошел от окна. Какой смысл хранить чемодан неведомого мне человека, который того не знает и вовсе о том не просил? Почему я так часто совершаю странные, несуразные поступки, страдаю плоскостопием и не вызываю у людей сочувствия? Сам я людей люблю. Почему же они не питают ко мне ответной симпатии?
Схватив кухонный нож, я ринулся к чемодану и стал взламывать замок. У меня это плохо получалось, я тяжело дышал, руки дрожали, я впал в какое-то исступление, показалось вдруг, будто я приканчиваю кого-то. Во всяком случае, это было исступление такого рода, какое, видимо, охватывает преступника в момент убийства. Я убивал неизвестного, неведомого мне господина Э. Д. Через минуту замок уступил, что-то затрещало, щелкнуло, я откинул крышку: сверху лежал вороненый револьвер, вероятно браунинг — в пистолетах я не разбираюсь, разве что в тех, которые вижу в детективных фильмах или на обложках детективных романов. Улепетнул французик от немцев и, удирая, не подумал даже прихватить с собою револьвер, чтобы в случае необходимости отстреливаться, как это делают в кино герои — революционеры или ковбои. Зачем в таком случае французу понадобился револьвер? Как формальное приложение к его должности? А может, к примеру, потерпев серьезные неудачи, он принял решение застрелиться, купил револьвер, а потом что-то переменилось и француз отшвырнул его, как ненужный хлам? Я понял, насколько глубокий смысл таится в предостережении, что с оружием следует обращаться осторожно. Э. Д. проявил неосмотрительность, за его легкомыслие я чуть было не поплатился жизнью.
