Дед слушал сына, глядя пристально вдоль видневшегося в ворота порядка изб. Разлохматились они, грузно осев в глубокие наносы почернелого снега, И сквозь погнувшиеся стены так и выступала грязь, тягота, о которой толковал Алексей. Вон Тарас Лютых. Здоровый, крепкий мужик, а совсем отощал. Вышел за крыльцо без шапки, с поднявшимися густыми волосами, зычно кричит в переулок:
— Матюшка! Иди, шелудивый демоненок! Иди!
И опять трепнулся синей рванью рубахи в пасть сенец.
Оторвался дед к сыну.
— Да.
— Так вот, сегодня — иль мы, иль они. Хошь сообча работать, так, а не захотят бородачи — так на глину, к степи вырежем, а сами все ж таки соединимся воедино.
Слова выношенные выходили круглыми и передавали деду сразу все, чем жил Алексей, Тарас и все кругом здесь в этих потемневших, вросших в навоз, избах.
— Вот как!
И Алексей, широко расставив упрямые ноги, поднялся. Стал в раме ворот — упругий, кряжистый, несдающийся. Поднялся и дед. И, не давая воли нахлынувшему чувству, сухо процедил в щетинистую бороду, закусив нижнюю губу:
— Валяй. Дело хорошее.
— Ну, а ты пойдешь?
— Надо послушать…
4.
У избы Марея собирались мужики. Стояли серой кучей у дверей, поджидая других. В избу не входили. Сам Марей, желтый, с облезлым от золотухи пегим лицом, держался в самой притолке двери. Курил, обжигал черные, закорузлые пальцы. Около него — круглые, стариковские шапки, бороды. Тихо переговаривались. В стороне молодняк — в серых, фронтовых шапках, в заношенных буденновках.
Алексей с бумагами под мышкой — к своим, в гулкий говор, в забористый смех. Смешался с толпой пиджаков, шинелей.
На Бориса обернулись бороды.
— А-а! Лесовик! Забрел?
— Мохом еще не оброс?
Задвигались круглые, с выцветшими за долгие годы верхами, шапки.
— Погодим еще обрастать-то. Вы тут как мотаетесь?
Вынырнул рыжей бороденкой Марей.
— Пыхтим помаленьку, Борис Егорыч. Теперь перезимовали…
Кругом отозвались:
— Да! На травке, глядишь, и поправимся.
— Опять сальце нагуляем.
Глянул вокруг дед Борис и наткнулся на острый взгляд, Хлестнула из-под нависших бровей черная злоба. Селиверст Иваныч, церковный староста. Задвигались приглаженные усы.
— Отгуляемся-то — это так… Только нас гулять-то, наверно, не выпустят.
Отшутился дед Борис:
— Кто захочет, того не удержишь.
А Селиверст Иваныч, отставив в сторону кулак с папкой, свое тянул. И из глаз хлестала едкая, уничтожающая злоба:
— Ныне мы в себе не вольны… Новые управилы нашлись. Их придется и слушаться, под их бирку подходить.
