Бабка Сергевна трепнулась из чуланчика.
— Пришел? Завтракать надо…
— Позавтракаем… не убежит…
И, усевшись на лавку, бросил в дверку чулана:
— Аксютка все тянется?
Старуха высунулась со сбитым на сторону платком, засученными рукавами.
— Дрыхнет еще. Чего ж ей?
— Буди…
Аксютка встала мухортая, с заплывшими глазами. Прямо — в колени. Раскидала жидкие косенки — золотой соломой по отцовым порткам.
— Ты што же, невеста? А у нас тут коровка отелилась.
Радостно засветились сонные глаза.
— Правда?
Шутил дед:
— Ну, вот, — конечно, правда. А ты спи больше. Мы молоко-то без тебя и похлебали.
Аксютка к матери:
— Ма-а-ам, где же теленочек-то?
Расплылась улыбка по темным морщинам бабки Сергевны.
— У! Он тебя обманывает, касатка.
— Бать, што ж ты?
— Верно. Это мать тебе сказывать не хочет. А ты не спи долго так…
Ели кулеш и обжаренную картошку. Вкусно чавкали, отдувая пахучий пар. По завальне у окна ходили куры, стучали носами в стекла.
— На село-то пойдешь?
— Надо бы сходить. Как там малый-то. Потом собранье там думали собрать.
Бабка Сергевна, вспомнив о деревне, горько вздохнула.
— Надоело мне тут… Ни пойти, ни поговорить.
— Ну вот, затянула…
Дед сурово глянул из-под ощетинившихся бровей.
— Везде хорошо. Ты думаешь, много радости там.
— Ну, все же, — народ…
— Оттого и говоришь, што голова не варит.
И, собирая со стола крохи, дед размеренно говорил:
— Велика радость со снохой трепаться. Скандалу не видала. Кому ты тут не угодила? Ну?
Бабка молча соглашалась, но внутри где-то была неунявшаяся, большая тяга от сумрачной избы, от хмурого, жуткого леса в деревню, в свою избу…
— Я к тому и говорю. Мы тут сами старшие. И сыну без нас покойнее, — тоже хозяин…
И поставил в упор вопрос:
— Мало стариков-то ноне сживают?
— Такие их уже времена подошли.
— Вот, и времена. Тебе, што ж, по-другому будет? Тоже, небось, — отойди, не мешайся.
Перебила Аксютка. Облизывая ложку, прозвенела отцу в бороду:
— Бать, а яблочка принесешь?
Дед порылся в кармане, постучал трубкой об угол стола.
— Яблочка-то? Как дадут.
— Нет, бать?
— Вот принеси мне корешков из гарнушки, тогда принесу.
— Правда?
И быстро засверкала острыми пятками по лавке.
— Тебе корявинок?
— Ну да! Тащи!
Шуршала Аксютка табачными листьями, чихала.
Переобулся. Ссохшиеся за зиму сапоги не лезли на ногу.
Надувался, изогнувшись на куте, далеко отставив ногу с закороченным рыжим сапогом.
— Не лезут?
— Небось, войдут. Уж очень заколенели, окаянные.
Бабка гремела ложками. Топталась вокруг стола. Глазами за окно, мимо черной гряды подступившего леса, к деревне.
